Читать интересную книгу Левша на обе ноги (сборник) - Пелам Вудхаус

Уилтон пожал плечами. В эту минуту он ощущал разлад с природой и человечеством. Ветер переместился на несколько румбов к востоку и теперь исследовал строение его организма с ловкостью первоклассного хирурга.

– Мы утонем! – вскрикнула Мэри Кемпбелл. – Мы утонем… мы утонем… мы утонем…

Обида вмиг покинула Уилтона. До сих пор он думал только о себе.

– Мэри! – воскликнул он с бесконечной нежностью.

Она бросилась к нему, как ребенок к матери, и он принял ее в свои объятия.

– О, Джек!

– Милая моя!

– Мне так страшно!

– Любимая!

В минуту грозной опасности ледяное дыхание страха выметает из нашей души все мелочное, наносное, и мы обретаем себя.

Мэри смотрела вокруг безумными глазами.

– Мы сможем взобраться по скалам?

– Сомневаюсь.

– А если позвать на помощь?

– Можно попробовать.

Они звали во весь голос, но ответом им были только грохот волн да крики морских птиц. Вода подступила к самым ногам, и пришлось отойти назад, под прикрытие утесов. Так они и стояли молча и ждали.

– Мэри, – тихо сказал Уилтон, – скажи мне одну вещь.

– Да, Джек?

– Ты меня простила?

– Простила ли! Как ты можешь спрашивать в такую минуту? Я люблю тебя всем сердцем!

Он поцеловал ее, и странная умиротворенность осенила его черты.

– Я счастлив!

– Я тоже.

Соленые брызги упали ей на лицо, и Мэри задрожала.

– Я ни о чем не жалею, – сказал Уилтон вполголоса. – Если все недоразумения позади и больше ничто не стоит между нами, за это стоит заплатить… хотя, конечно, будет довольно-таки неприятно.

– Может быть, все будет не так уж неприятно. Говорят, утонуть – это легкая смерть.

– Любимая, я говорил совсем не о том. Я имел в виду простуду.

– Простуду?!

Он серьезно кивнул.

– По-моему, нам ее не избежать. Летними вечерами бывает прохладно, а мы еще не скоро сможем отсюда выбраться.

Мэри рассмеялась пронзительным, неестественным смехом.

– Ты говоришь это только для того, чтобы подбодрить меня! В глубине души ты знаешь, что мы обречены. Спасения нет. Вода будет подбираться все ближе… ближе…

– Пусть себе подбирается. Дальше вон той скалы не поднимется.

– Как это?

– Не сможет. Я точно знаю – я здесь уже застрял один раз, на прошлой неделе.

Мэри смотрела на него, онемев, а потом вскрикнула. Невозможно сказать, чего в этом возгласе было больше – радости, удивления или гнева.

Уилтон рассматривал подступающие волны со снисходительной улыбкой.

– Почему ты мне не сказал?

– Я сказал.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду! Почему ты позволил мне думать, будто нам грозит опасность, когда…

– Нам действительно грозит опасность. Скорее всего мы заработаем воспаление легких.

– Чху!

– Ну вот, ты уже чихаешь.

– Я не чихаю! Это было возмущенное восклицание.

– А по-моему, чихаешь. У тебя есть все основания чихать, а с чего бы тебе издавать возмущенные возгласы, я просто не могу себе представить.

– Это ты меня возмущаешь! Ты и твое гнусное коварство! Ты хитростью заставил меня сказать…

– Сказать?

Она молчала.

– Ты сказала, что любишь меня всем сердцем. Теперь уж не отвертишься, а больше мне ничего не нужно.

– Теперь это уже неправда!

– Нет, правда, – безмятежно отозвался Уилтон. – И слава Богу!

– Нет, неправда! Я с тобой больше не разговариваю!

Мэри отошла от него и приготовилась сесть на камень.

– Там медуза, ты ее расплющишь, – сказал Уилтон.

– Мне все равно.

– Зато ей не все равно. Знаю по опыту – ты меня уже столько раз расплющивала…

– Не смешно.

– Погоди, я еще смешнее могу.

– Не разговаривай со мной!

– Как скажешь.

Она уселась к нему спиной. Ради сохранения собственного достоинства следовало ответить тем же, и Уилтон сел спиной к ней. Равнодушный океан бесновался в двух шагах от них, ветер с каждой минутой становился холоднее.

Время шло. Стемнело. Бухта превратилась в черную пещеру с мелькающими во мраке белыми барашками на гребнях волн.

Уилтон вздохнул. Сидеть одному было неуютно. Куда веселее бы…

Чья-то рука коснулась его плеча, и робкий голосок произнес:

– Джек, милый, здесь ужасно холодно… Может быть, сесть поближе…

Он стиснул ее в объятиях, которые высоко оценил бы Хакеншмидт [7] и утробным басом похвалил бы Збышко [8] . Кости у Мэри хрустнули, но выдержали.

– Так намного лучше, – прошептала она. – Джек, по-моему, вода и не думает убывать.

– Надеюсь! – сказал Уилтон.

Общительная натура

I. Он знакомится с Застенчивым

Оглядываясь назад, я неизменно прихожу к выводу, что моя собачья карьера по-настоящему началась в тот день, когда застенчивый джентльмен приобрел меня за полкроны. Именно тогда я перестал быть щенком. Сознание, что за меня заплачены наличные деньги, прибавило мне ответственности. Я стал серьезнее. После того как полукрона перешла из рук в руки, я впервые вышел в мир, и пускай жизнь в ист-эндской пивнушке богата событиями, все же по-настоящему широкий кругозор обретаешь, только вращаясь в большом свете.

Вообще-то и раньше моя жизнь была на удивление интересной и увлекательной. Я родился, как уже говорил, в пивнушке в районе Ист-Энда, и хотя обстановке пивной, возможно, не хватало лоска, зато скучать там уж точно не приходилось. В первые полтора месяца своей жизни я трижды бросался под ноги полисменам, когда те подходили к черному ходу проверить, что там за подозрительный шум, и все три раза успешно – полицейские спотыкались об меня и падали. Как сейчас помню, до чего это необычное ощущение, когда тебя в семнадцатый раз гоняют метлой по двору после тщательно продуманного набега на припасы в кладовой. Эти и другие подобные происшествия развлекали меня и все же не могли до конца удовлетворить мою беспокойную натуру. Я никогда не умел подолгу сидеть на одном месте, меня тянуло дальше, к новым впечатлениям. Возможно, виною тому унаследованная от предков цыганская черта в характере – мой дядя путешествовал с бродячим цирком, – а может, артистический темперамент, доставшийся мне от дедушки, который скончался, объевшись клейстером в бутафорской бристольского «Колизея», куда прибыл на гастроли – он снискал известность в театральных кругах как достойный участник труппы «Прыгучие пудели профессора Понда».

Благодаря такой непоседливости жизнь у меня была полна и разнообразна. Не раз я покидал уютный кров и следовал за совершенно незнакомым человеком в надежде, что он направляется туда, где интересно. Подозреваю, во мне есть и кошачья кровь.

Застенчивый джентльмен пришел к нам во двор однажды апрельским днем. Мы с матушкой дремали на старом свитере, который мы одолжили у бармена Фреда. Я услышал, как матушка зарычала, но не обратил на это особого внимания. Матушка у меня то, что называют – хорошая сторожевая собака, она рычит на всех, кроме хозяина. Поначалу я каждый раз вскакивал и лаял до хрипоты, теперь уж нет. Жизнь слишком коротка, чтобы лаять на каждого, кто входит в наш двор. Двор – позади пивной, здесь хранятся пивные бутылки и всякое такое, и постоянно кто-нибудь ходит туда-сюда.

И потом, я был уставший. Целое утро трудился – помогал людям перетаскивать ящики с пивом, то и дело забегал в распивочную поговорить с Фредом и вообще за всем присматривал. Вот и задремал, пригревшись на солнышке, как вдруг слышу, кто-то сказал: «Вполне себе страшилище!» Я сразу понял, что говорят обо мне.

Я и сам от себя не скрываю, и никто от меня не скрывал, что я нехорош собой. Даже матушка не считала меня красавцем. Она и сама не Глэдис Купер, но никогда не стеснялась критиковать мою внешность. Строго говоря, я еще не встречал того, кто бы постеснялся. Первое, что говорят, увидев меня: «Какая уродливая собака!»

Не знаю точно, какой я породы. Морда у меня бульдожья, а все остальное – как у терьера. Длинный хвост торчит прямо вверх, шерсть жесткая, кудлатая, глаза карие, а сам я – черный с белой грудью. Однажды я слышал, как Фред назвал меня королевским двор-терьером, а Фред в таких вещах разбирается.

Поняв, что речь идет обо мне, я открыл глаза. Хозяин смотрел на меня, а рядом с ним стоял человек, сказавший, что я страшилище, – худой, по возрасту примерно как наш бармен, ростом поменьше, чем полицейский. На нем были коричневые ботинки с заплатами и черные брюки.

Хозяин сказал:

– Зато характер хороший.

Что правда, то правда – к счастью для меня. Матушка всегда говорила: «Если у собаки нет ни влиятельных друзей, ни состояния, то чтобы пробиться в жизни, ей нужно быть либо красивой, либо дружелюбной». Только, по ее словам, с дружелюбием я перебарщивал. Она говорила еще: «Пускай у тебя доброе сердце, все равно не обязательно набиваться в друзья каждому встречному. Должна же быть своя собачья гордость!» Матушка гордилась тем, что она однолюб. Всегда была очень сдержанная и, кроме хозяина, ни с кем не целовалась – даже с Фредом.

Ну а я общительный, что уж тут поделаешь. Такая у меня натура. Я люблю людей. Мне нравится их запах, вкус их ботинок, звук их голосов. Возможно, это слабость, но стоит только человеку заговорить со мной – и у меня дрожь пробегает по позвоночнику, а хвост сам собой начинает вилять.