Кстати, своего в отношении князя Воротынского Иоанн достиг. Ухитрился-таки поддеть Михайлу Ивановича и попрекнуть его за то, что он, дескать, столь долго про меня молчал. Вообще-то царь хотел сказать пожестче, но тут встрял я. Набравшись наглости, я заявил, уподобившись дьяку Афоньке из гайдаевской кинокомедии:
– Не вели казнить – вели миловать, надежа-государь, но то моя вина. Я князя упросил не сказывать обо мне ничего. Мыслил, что когда приду проситься к тебе на службу, то не просто так о себе поведаю, но и смогу изложить, сколь я блага твоей державе принес, сражаясь супротив твоих ворогов.
– И как? Возможешь ныне оное изложить? – осведомился Иоанн.
– Ныне могу, да невместно мне за себя самого сказывать, – скромно заметил я. – Дозволь, царь-батюшка, о том тебе князь Михайла Иванович поведает, ибо ему со стороны виднее.
– О том я в другой раз послушаю. – И многозначительно добавил: – Коль ты жив останешься, фрязин, потому как видоков у вас нет, послухов тоже, кто идущу одесную[7] – неведомо, а потому пущай вас господь на своем суде разбирает. Хотел было я жеребий промеж вас кинуть, но, коль ты сказываешь, что тож православный, стало быть, полю решать. А быть ему… – он чуть помешкал, что-то приказывая в уме, – в Луков день. Мыслю, как раз я вернусь, чего рассусоливать, – загадочно произнес он и вновь обратился к нам: – В канун Малой Пречистой[8] куда как славно биться. Кто одолел – тому на другой день и рождество, яко богородице нашей, и Поднесеньев день[9], потому как обидчик свою главу поднесет с повинной – тож угощенье из славных. Тебе, князь Андрей Тимофеевич, дозволяю из-за немалых лет замену выставить, но – чтоб чести фрязина не позорить – из княжеского роду. Есть ли таковые на примете?
– Есть, государь, – кивнул Долгорукий. – Князь Иван Иванович за отечество наше на смертный бой биться выйдет. – И глянул на меня вприщур.
Не понравился мне взгляд. Какой-то уж слишком торжествующий, словно Долгорукий уже праздновал победу. Не рано ли? Или он приготовил что-то еще?
– Тебе ж, князь Константин Юрьич, передавать честь в иные руки негоже, разве кому из родичей своих, коль сыщешь таковских, – прервал мои раздумья голос Иоанна. – Зато, яко ответ держащему, тебе оружие выбирать.
– Сабля, государь, – вспомнил я поучения Воротынского.
– Быть посему, – кивнул царь.
Накануне перед поединком, сразу после вечерней службы я заглянул к Ицхаку взять немного деньжат. Говорить о поединке ничего не стал – чего доброго, привяжется с перстнем. Вообще-то он его и так получит – Воротынского я уже предупредил, но ведь купец тогда станет болеть за моего противника, всей душой желая моей смерти, а мне этого почему-то не хотелось.
Деньги предназначались Андрюхе Апостолу и Тимохе. Неизвестно, как сложится дело, потому я и решил выделить им по полсотни. Еще по две сотни Ицхак отдаст им по моей записке, если что. Уверен, что отдаст. Узнав, что перстень достался ему, Ицхак скупиться не станет. Остальное серебро я распределил поровну на три части – Маше, Воротынскому и… Борису Годунову.
Попал я в Замоскворечье как нельзя кстати. Дело в том, что, пока мы долбили Девлет-Гирея, там приключилось несколько пожаров. Были они локальные и довольно-таки мелкие по своим размерам – уверен, что ни один летописец о них и не упомянет, но изба молодой семьи в одном из пожаров сгорела напрочь.
Набежавшие соседи успели вовремя погасить огонь, и в результате пострадало пять-шесть домов, однако вот уже несколько дней Апостол вместе с Глафирой ютились в сараюшке, который выделила им под временное жилье сердобольная бабка-травница. В огне погиб и весь нехитрый скарб Глафиры для выпекания пирогов. Вдобавок все те же соседи, особенно из числа погорельцев, не без оснований – первой-то полыхнула именно ее изба – винили в возникновении пожара Глафиру.
Словом, я предложил им пока не отстраиваться, а подождать несколько дней. Если через седмицу я к ним не заеду – всякое может приключиться на этом божьем суде, – пусть строятся. А если все будет нормально, тогда, согласно царскому повелению, я перееду на выделенное мне царем местечко для подворья.
Кстати, в знак особой милости ко мне Иоанн, учитывая, что я православной веры, повелел выделить мне его не на Болвановке, как всем прочим иноземцам, а в самом граде, да не где-то на отшибе, а на Тверской. Правда, в самом ее хвосте – до кремлевской стены чуть ли не полверсты, но все равно место достаточно почетное. Как ни удивительно, но оно считалось даже престижнее, нежели то, где располагалось подворье самого Воротынского, поскольку территориально принадлежало к Занеглименью. То есть хоть в этой мелочи царь попытался как-то принизить Михайлу Ивановича.
А коль в перспективе замаячил собственный дом, то все равно придется обзаводиться дворней, и лучше Глафиры на должность ключницы мне навряд ли удастся кого-то найти.
В перспективе этот акт милосердия по отношению к ближнему сулил мне и еще одну выгоду. Все равно после возведения княжеских хором мне придется построить во дворе какую-нибудь церквушку, чтобы иметь возможность не посещать общественные, а тут тебе и поп готов, да не какой-нибудь кот в мешке, а в доску свой, с понятием. Правда, ждать еще изрядно. Пока Андрюхе не исполнится тридцать, никто его в сан не рукоположит, но зато в будущем…
Вот и получилось, что вместо дел духовных, то бишь прощальной исповеди и очищения души от грехов, пришлось весь вечер решать мирские дела. Впрочем, даже если бы не они, я бы все равно не пошел ни в какую церковь. Мне всегда претило с натугой выковыривать из собственной памяти надуманные грехи, приемлемые для того, чтобы поведать о них священнику. Ну не люблю я выворачиваться наизнанку перед незнакомыми людьми, и вообще этот душевный стриптиз не по мне.
А о том, что означал торжествующий взгляд Андрея Тимофеевича, я узнал только в день дуэли, то есть седьмого сентября. Чуял Долгорукий, кто меня инструктировал, потому и заставил сделать выбор в пользу сабли. Вот только на поле вышел биться не Иван, и не его родной брат Григорий Черт, а тот, на которого мне так не хотелось поднимать саблю, – князь Осип Бабильский-Птицын. Дескать, князь Иван на днях повредил руку, и произошло это не иначе как в силу злого чародейства фрязина, а потому пусть он очистится еще и от этого обвинения.
Иоанн, немного подумав, утвердительно кивнул, но затем, посмотрев, как Осип играет своей саблей – круть-верть, круть-верть, что-то вроде разминочки, – подозрительно спросил у старого Долгорукого:
– А не потому ли, князь Андрей Тимофеевич, ты бойца своего поменял, чтоб фрязин не иное оружие, но саблю выбрал? Ведь всем ведомо, что сыновец твой двухродный из первейших на них.