Читать интересную книгу Легенда об учителе - Галина Северина

— Все! Время истекло! — предупредил он и потянул листок с моей работой.

Я скользнула взглядом по письменному объяснению к задаче и поставила жирную точку. Проверять было некогда.

— Спаси меня, господи! — вдруг воскликнула Света.

Андрей Михайлович повернулся на каблуках и произнес сдержанно:

— Человек! Помоги себе сам!

«Наверное, из того же Державина?» — подумала я. О том, что эти слова принадлежат Бетховену, я узнала гораздо позже. Но интересно, откуда он все знает? Преподает физику, математику, а залезает в литературу, историю, философию.

Когда Кирилл Сазанов хвастливо подошел к нему с томиком Канта, Андрей Михайлович только усмехнулся:

— Льва Толстого уже всего прочитал?

— Н-нет… — удивленно протянул Кирилл.

— А Достоевского?

Кирилл потерянно молчал.

— Вижу, что тоже нет! — с улыбкой произнес Андрей Михайлович.

Мы тоже все заулыбались, хотя многие читали куда меньше Кирилла.

— Ну да! — вспыхнул Кирилл. — А при чем тут они?

— А при том, — посерьезнел учитель, — что прежде чем взяться за Канта, надо создать прочный фундамент знаний, общей культуры.

— А вы…

— Я потому и говорю, что сам это испытал!

Кирилл отошел, теребя свою дремучую шевелюру. Мы молча сели за парты. Как много нам предстояло узнать. Мне даже страшно стало от этой мысли. Но знает же наш учитель…

Из шестерки неудачников оставили только нас со Светой. Остальных, подавших чистые листки, перевели в седьмой класс. Но все они забрали документы. Наверное, на их месте так же поступила бы и я. К счастью, все обернулось иначе.

Возвращая мою работу с хорошей оценкой, Андрей Михайлович сказал, улыбаясь в бороду:

— Теперь я знаю, почему так страдала о тебе Валентина Максимовна: в объяснении не сделано ни одной грамматической ошибки!

— А запятые? — осмелев, поинтересовалась я. — Запятые я не всегда ставлю…

— На запятые я не обратил внимания, а точка поставлена совершенно правильно! — с ударением произнес он, очевидно имея в виду законченное решение.

Мне стало жарко от непривычного разговора и от смотревших на меня во все глаза ребят. Жорка приветственно поднял руку. Кирилл Сазанов смотрел с непонятным прищуром, Генька Башмаков делал вид, что занят задачей и ни до чего другого ему нет дела. Лилька строчила очередную любовную записку. Все это я видела сразу, как в большом зеркале, и удивлялась про себя четкости изображения. Борода Андрея Михайловича в этом зеркале была вовсе не синяя, а мягкокаштановая, вьющаяся, и это тоже меня удивляло.

— Света, — спросила я на перемене свою не менее счастливую подругу, — ты обратила внимание, что Синяя борода перекрасился?

— Конечно, заметила! — подхватила она на лету. — Говорят, он и жен своих из подвала выпустил!

Мы присели от смеха на корточки и в избытке счастья стали выдумывать диковинные небылицы.

Ни математика, ни физика, конечно, не стали моими любимыми предметами, но теперь я не боялась их так панически, как раньше. Под ногами была твердая почва, а не проваливающееся болото. Но самое главное — я могла теперь с легкой душой заниматься общественной работой.

Я с нетерпением ждала Иру из Артека, а пока рассматривала класс и делала выводы.

Он был пестрым. От прошлогоднего краснознаменного осталось только одиннадцать человек. Две трети поступили вновь. Кажется, здесь собрались все неудачники, либо провалившиеся на экзаменах в техникумы, либо не знающие, куда себя деть, вроде нас со Светой. Многие ездили из Кунцева, Баковки, даже из Жаворонков, не говоря уж о нашей Немчиновке. В этих местах десятилеток еще не было.

Старенькие держались вместе, смотрели на нас свысока, кроме Иры, разумеется. Пренебрежительно называли нас загородниками. Они любили рассказывать о своем прошлом, когда были разболтанным отстающим классом. Но их отдали в руки Андрею Михайловичу, и все волшебно изменилось. Год закончили победителями соревнования.

— Теперь вряд ли что получится из-за этих загородников! — морщилась староста Люся Кошкина.

Ей вторила Аня Сорокина. Обе они обожали Андрея Михайловича и враждовали между собой. Но были времена, когда сидели вместе, тихо шептались и вздыхали.

«Но если ваш Андрей Михайлович такой необыкновенный, то пусть и из нас сделает отличников!» — неприязненно думала я. Высокомерные девчонки раздражали меня, напоминали хорошеньких из немчиновского 7-го «Б». Я удивлялась: почему с ними до сих пор не сошлась Лилька? Наверное, дело было в Кирилле. Он хотя и не наш брат загородник, но приехал в Москву к тетке чуть ли не с Алтая. Он ни с кем из ребят не дружил, гордился своими занятиями философией и кружил голову бедной Лильке. Но Андрея Михайловича он принял сразу, громко восторгался его умением владеть классом.

— Величие человека выражено в его глазах! — напыщенно произнес как-то Кирилл после урока физики, на котором мы все сидели так, будто ждали чуда.

— Это ты здорово сказал! — одобрил Генька.

— Не я: Вольтер!

Насмешливый тон Кирилла вывел Геньку из себя.

— Ну и воображала же ты! — крикнул он.

Как истый философ, Кирилл не реагировал. Но я подумала, что он прав.

Сначала мы у всех учителей сидели тихо, присматривались и приценивались к каждому. Но, разгадав слабые стороны, начали вести себя свободнее. Особенно доставалось немке Нине Гавриловне Рудецкой. Перед тем как войти в класс, она спрашивала по-немецки, закрыто ли окно. Она дико боялась сквозняков. Бывали случаи, когда она простаивала в коридоре минут десять. Никто не шевелился. Тогда она кричала в щель:

— Астахов! Вы слышите меня?

Тут ее расчет был верен. Жоркина совесть не позволяла притворяться глухим. Окно он закрывал.

А какой гвалт стоял на химии! Но худая, длинноносая, громкогласная Надежда Петровна ничуть не смущалась. Высоко поднимая пробирку с чем-то красным, кричала на всю школу:

— Реакция! Смотрите, товарищи, ре-ак-ция!

Сидели развалясь и говорили все, что приходит в голову, увлекающейся Валентине Максимовне, хотя уроки ее любили. Она входила в класс с перекинутой через плечо шалью и стаканом чая в руке.

— Спектакль! — фыркал Кирилл и тут же затевал отнимавший пол-урока спор о Шекспире.

Ничего подобного не было и не могло быть на уроках Андрея Михайловича. У него словно не было слабостей. Или он их так глубоко прятал, что самые доки по этой части, вроде Геньки Башмакова, терялись.

— А мы что говорили! — ликовали старенькие.

Он был неразгадан. Его прямой смелый взгляд сбивал с толку. Прав Вольтер. Но глаза, как известно, выражают суть человека. Этой сути мы не понимали и приписывали своему учителю такое, чего он сам, наверное, за собой не знал, вплоть до гипноза.

Обычно мы занимались в своем классе, он был кабинетом физики. Уходили только на химию и тогда, когда в других классах — шестом или седьмом — была физика. В задней стене класса белела дверь в лаборантскую. Свободное время Андрей Михайлович проводил там.

Шел урок немецкого языка. Все смеялись, разговаривали по-русски, учительницу никто не слушал.

— А знаете, — вдруг таинственно сказала Нина Гавриловна, — Андрей Михайлович тут, в лаборантской.

Шум смолк моментально. До конца урока наслаждалась Нина Гавриловна тишиной и порядком.

На перемене староста Люся Кошкина толкнулась в лаборантскую с каким-то делом. Дверь была крепко заперта.

Только тогда мы сообразили, что у Андрея Михайловича в этот день не было уроков. Кирилл Сазанов, бледный, всклокоченный, потрясая в воздухе какой-то философской книжкой, выкрикнул:

— Кто сомневается, что это не гипноз?

— А ну покажи! — попросил Гриша и, посмотрев на заголовок книжки, брезгливо процедил: — Все тот же Кант, а не Гипноз! Смотри, доведет он тебя до ручки!

Кирилл рассердился, обозвал Гришу ходячей политграмотой, а мы рассмеялись, восхищенные ловкой проделкой немки. Смеялся с нами и наш историк Антон Васильевич, пришедший на следующий урок. С ним мы вполне ладили, уважали. Но до Андрея Михайловича ему было, конечно, далеко.

А класс наш, как ни странно, все еще пополнялся. Откуда-то прибывали новые «неудачники», как я их называла. В один прекрасный день появилась Соня Ланская. Мне она чем-то напоминала Женю Барановскую. Длинными косами, что ли? Говорили, что ее отец, военнослужащий, переведен в Москву из Мурманска.

— Ну, вроде бы все. Два месяца прошло. Должен же наконец установиться твердый список, — деловито говорил Жорка и был доволен, когда его мысль подтвердил Андрей Михайлович.

— Хватит, — сказал он однажды. — Тридцать три человека. Магическое число. Больше не принимаем!

И вдруг сам же через день привел в класс чернявого, кудрявого мальчишку с большими испуганными глазами.