хочется видеть, как накинутся на нас ефрейторы — инструкторы подразделений — и при первом же удобном случае покажут нам где раки зимуют за то, что тоже придется ползти по пашне, размокшей от дождей и первого снега. Бенчат, тот уже отделан с головы до пят. А мы?
Когда мы в конце концов доползли до цели, вспахав мокрую землю локтями и коленями, закидали кирпичный завод камнями, нас не узнала бы и родная мать. От липкой грязи мы стали рыжими, как Бенчат, по крайней мере спереди.
И в таком отчаянном виде нас повели к казармам в обход, по проселкам. Время от времени кто-нибудь выскакивал из колонны и, если успевал, отбегал в кусты, а нет — присаживался прямо в кювете. А все остальные продолжали идти и петь «Словацкие матери», мысленно расстегивая пояс и спуская штаны, готовились кто куда броситься, когда наконец мы доберемся до казармы. Ох, что будет, когда нас отпустят! Мы разойдемся? Нет, разбежимся во все стороны, как от мины, и начнется неудержимая атака на уборные, радовался я. Меня донимала нужда, святая человеческая потребность. Я только и думал об этом. Иначе не могу объяснить себе, почему я вовремя не заметил, что очутился вместе с Бенчатом не в голове роты, а в самом хвосте, в последней неполной шеренге.
Несносное поведение Бенчата и все, что недавно разыгралось, не позволило оставить его рыжую макушку во главе колонны. На этот раз впереди всех шагали самые малорослые солдаты. Для меня это оказалось очень важным, но почему, я сообразил уже после случайной минутной встречи. Ефрейтор рассчитывает шаг так, чтобы голова роты остановилась точно перед входом в казармы. Я уже вижу: у меня нет никаких перспектив. Малыши рывком кинутся в бег на короткую дистанцию и позанимают все. Число мест в уборных бывает, как всегда, фатально ограниченным. Разумеется, надо было исчезнуть по пути, лучше всего присесть за кустом, держась для устойчивости за ветку орешника, облегчиться на лоне природы. Но сейчас уже поздно — мы подходим к казармам. Тьфу, до чего же я глуп, эгоистично воображая невозможное — что именно для меня всегда должно найтись место, чтобы удовлетворить мою и, следовательно, такую святую человеческую потребность! Как же, черта с два! Пока не грянет гром, ты не спохватишься. А после грозы ты воображаешь себя героем, пусть даже самым незначительным; если нет ничего иного, даже право спокойно облегчиться в известном смысле становится святым. Я озираюсь и сразу вижу свое отчаянное положение. Оказывается, мне почти наверняка не найдется места. Здание нашей роты — четырехэтажное, в нем четыре коридора, по концам коридоров — умывальные и уборные, в каждой по четыре места. Подсчет для меня фатальный и по крайней мере еще для половины роты безрадостный. Придется удовольствоваться первым подвернувшимся уголком. Между бетонной оградой и зданием, где размещена наша рота, есть укромное местечко, пространство без кустов, поросшее лишь хилой травкой. Куда же, как не сюда, ринется не меньше половины роты. Итак, я не хочу этого видеть. И если Шопор даже ничего не заметит, как замечает все, у него есть обоняние. Он мгновенно почует носом ароматы в нашей спальне, которые полезут в окна, и мгновенно накинется на нас: «Мужичье подлое, неучи, утробы ненасытные, доложите, кому взбрело в голову облегчить брюхо как раз под окнами нашей спальни?» Вся наша комната, если не вся рота, построится с лопатами, церемонно, под сердитые окрики будет собирать и торжественно уносить наши испражнения в компостную яму, чтобы удобрить, собственно говоря, в ближайшем будущем садик старшего сержанта. Наверняка так и будет. Но такую радость, карлик Шопор, мы тебе не доставим. Бенчат ничего подозрительного не съест, и живот у него не схватит. Я же что-то придумываю, вынужден придумывать, я ведь интеллигент, хоть и гнилой. Итак, мы двое опять окажемся неслыханным исключением в той вони, которую, конечно, поднимет Шопор, мы будем благоухать, как фиалки. Муза моя милая, добрый мой гений, подумай, посоветуй. И мгновенно: ага вот оно, в голове кое-что блеснуло, меня озаряет открытие, как вспышка магния при фотографировании, — и в четвертой, и в пятой ротах есть тоже уборные! Вот они прямо напротив, через двор! Головой ручаюсь, что никто не догадается. Впрочем, посещать их категорически и самым строжайшим образом запрещено специальным приказом: мы не смеем входить в помещения четвертой и пятой рот, их казармы находятся в карантине, мы, неучи, можем набраться там у старых фронтовиков «большевистской заразы» и стать «бунтовщиками». Ну, в данном случае, при поголовном поносе, если даже кто и заметит, не повесят же меня. Ладно, пойду туда именно поэтому! Может, нам запрещают посещать четвертую и пятую роты как раз потому, что у фронтовиков эти укромные уголки устроены как-нибудь по-особенному, более уютно. Не могут же держать старых фронтовиков все время в ежовых рукавицах, как нас, неучей, должны же позволить им быть людьми раз в день, хотя бы на четверть часа или на полчасика, чтобы солдаты, побывавшие на фронте, могли облегчиться по-человечески, передохнуть, помечтать сидя, справить спокойно свою естественную нужду, оправиться душевно…
«Рота, смирно-о! Стой! Кругом! Разойдись!!» И солдаты прыжками, сломя голову, на четвереньках будут брать штурмом лестницы, а я подожду, потерплю еще немножко, потом незаметно, прижимаясь к стенам, отползу — вероятно, и Шопор страдает от того же самого, что и мы, — и если меня никто не увидит, я рывком, как спринтер, брошусь, домчусь — ах! — облегчу тело и душу, на полчаса, навеки, облегчусь душевно и физически. Благодарю тебя, моя муза, благодарю тебя, мой добрый гений.
Все это стоит… извините за выражение, но по крайней мере ты придумал для себя цель, хотя бы и минутную, сортирную, блаженную, как тебе подскажет добрый или злой дух.
Наконец мы добираемся до казарм. «Кругом» и «разойдись». Солдаты мечутся, атакуют лестницы, места сладостного облегчения на первом, на втором, на третьем этаже, остальные — те, кто живет еще выше, — летят прямо на газон. Меня ждет рай в помещении четвертой роты. Я задерживаюсь, крадучись, пробираюсь вдоль зданий, потом проскальзываю в казарму. Понятно, что и там то же устройство, как и всюду в казарменном мире, где все оборудовано не по-людски, но зато последовательно и принципиально. Будь то новичок или старый фронтовик — все равно: чтобы получить свою долю блаженства, он должен подняться по ступенькам, стать на какие-то две высокие педали, повесить ремень на шею, спустить штаны, вцепиться руками в две скобы, повиснуть на них, и… на весь мир с высоты. Каждый жест, каждое движение точно