Читать интересную книгу Столыпин - Аркадий Савеличев

Поручик покровительственно, хотя и был-то всего двумя-тремя годами старше, посмеялся:

– Ну, Петр Аркадьевич! Ваши познания в дуэльном деле умилительны. Вы хоть пистолеты-то держали в руках?

– Да как-то не приходилось, поручик.

– О, святая простота! – Он решительно взял его под руку, уводя от бесполезной толпы. – Значит, через час я буду у мадам Хонелидзе. Пистолетов, разумеется, у вас нет?

– Откуда, поручик?

– Я поищу. За дуэльные не ручаюсь, придется браунинги…

– Да какая разница, поручик?

– Такая, Петр Аркадьевич. Браунинги бьют сильнее. Доску половую насквозь прошивают. Браунингами были вооружены и убийцы покойного императора. Через час! Потренирую вас да и в форму переоденусь. Так самому увереннее.

Поручик сделал жест рукой, как бы отдавая честь, но вспомнил, что в цивильном, – не донеся руки до виска, убежал.

Петр постарался отделаться от петербургских знакомых. Только сейчас до него дошло, что надо будет стрелять…

Стрелять?

Стрелять!

…Вот так же, наверно, и брат Михаил Юрьевич стоял у подножия рокового Машука. А секундантом суетился их общий родственник, поручик Алексей Столыпин, гусарский молодецкий сынок всесильного в прошлом обер-прокурора, сенатора Аркадия Алексеевича Столыпина; стало быть, двоюродный дядя, поскольку Аркадий и бабушка Елизавета – брат и сестра. Впрочем, дядька был на два года моложе племянника и находился под полным его влиянием; раньше они даже служили в одном гусарском полку, в том же качестве – дуэлянт и секундант – участвовали в нашумевшей дуэли с Барантом, а сейчас, вместо того чтобы вернуться в новый, Дагестанский, полк, застряли в Минеральных Водах. Что поделаешь, захотелось водицы попить!

Все повторялось. Хотя едва ли. Лермонтов-то был боевым офицером, ему не требовалось искать курок проклятого браунинга…

Спокойнее, спокойнее. Поручик Ягужин целый вечер учил его этому. Петр стал даже попадать в висящий на дереве картуз Миколы. Лукавый хохол подоспел, конечно, за деньгами, простодушно объяснив:

– А вдруг как убьют вас, Петр Аркадьевич… прости, Господи, мои прегрешения!

Неизвестно, простил ли его Господь, а Петр – да, отпустил грехи и щедро наградил верного сыщика. Теперь Микола, одновременно и верный слуга, крутился позади князя с каким-то саквояжем в руках. Может, лекарства. Может, шампанское.

Князь все время, пока сговаривались секунданты, вел себя уверенно и нагло. Он даже перебрасывался шуточками через пятнадцать отмеренных шагов, – его секунданты пердлагали десять, но поручик Ягужин, сейчас представший в полной форме Орловского полка, настоял на пятнадцати. Но замечание своего подопечного: «Да какая разница, поручик», – резко отрубил:

– Такая! Молчите, Петр Аркадьевич, и хоть здесь слушайтесь меня. Браунинги! Я же говорил?

Да, к двум браунингам, купленным поручиком Ягужиным, прибавились еще два: от князя. Тот вполне резонно извинился:

– Настоящих дуэльных пистолетов здесь не найти. Придется браунингами пробавляться.

Пробавление! Они лупят так, что доску прошивают. Поди, грудь человеческая послабее?

Сейчас Шаховской посмеивался:

– Дожила Россия! И убить-то себя как следует не можем…

– Можем, князь, – парировал Петр, нетерпеливо переминаясь в ожидании, пока секунданты закончат торг.

Машук возвышался рядом, как зловещий рок. Вершина слезилась густым туманом, ползли вниз белесые ручейки, словно преждевременная слезливость…

Но Петр только раз и глянул туда. Больше он не думал ни о поручике Лермонтове, ни о его бесшабашном дядьке Алексее Столыпине. У нынешнего Столыпина был свой поручик, бывший корнет отца. И немолодой уже майор, приведенный Ягужиным, – как оказалось, тоже бывший с отцом на Шипке. Ну, еще несколько студиозов за спиной покашливали, серьезно и деловито, как прожженные дуэлянты. Все с физико-математического, родного факультета. Можно было поклясться, что тоже, как и Петр Столыпин, впервые видят браунинги. И тоже недоумевают: неужто они стреляют?..

Поручик Ягужин, конечно, знал, на что способен с виду вовсе не грозный браунинг; сам вчера для проверки в доски садил так, что щепье летело. Новейший револьвер – не пистоль лермонтовской поры!

– Петр Аркадьевич, цельтесь еще до подхода к барьеру, – наставлял он, не очень-то веря в свои наставления. – Дальность стрельбы у браунинга хорошая, поэтому берите инициативу в свою руку. Не запаздывайте.

Петр и не думал запаздывать. Он выставил браунинг вперед еще на первых шагах. Князь же шел с опущенным к колену стволом. Если бы Петр что-то понимал, он бы наверняка догадался, что князь думал: «Только дураки торопятся! Всю дистанцию на вытянутой руке браунинг не удержать…»

И верно, на половине отмерянных камнями шагов Петр почувствовал, что револьвер ведет то вправо, то влево, а хуже того – вниз, словно там, на носках военных сапог князя, и была его голова.

А черный зрак противоположного браунинга все так же свисал к колену, видно, не решаясь посмотреть в глаза противнику, который с вытянутой рукой подходил все ближе и ближе…

Уже перебирая пальцами…

Как вдруг!

В последний момент Петр попытался тоже резко вскинуть свой затяжелевший револьвер, для чего и поднял, оголив всю руку, а оттуда…

…полыхнуло дымком…

…вроде бы не страшно, но…

…рука-то своя дрогнула, дернулась неуправляемо, и…

…вороненый револьвер выпал из нее, как черный, глупый галчонок, еще не научившийся летать…

Петр с недоумением уставился на бедолагу. Что?.. Так и не раскрыв рта, околевает на камнях?

Он силился поднять его левой, но правая обвисшая рука тянула в сторону, и наперерез уже бежали секунданты, крича:

– Дуэль, господа, закончена!..

Боли Петр не чувствовал, хотя рука плетью перешибленной болталась у бедра. Вот слова князя Шаховского услышал:

– Молите Бога, Столыпин, что я хорошо стреляю и смог вместо башки дурной попасть в дурную руку. Ей только ложку держать! Счеты кончены. Если нет ко мне претензий, честь имею!

Претензии?..

Как оказалось, пуля даже кость не задела, мякоть пониже локтя прошила.

Впрочем, местный доктор, к которому привез его поручик Ягужин, долго сгибал и разгибал пальцы, стуча по костяшкам.

– Что касается раны, так это пустяки, до свадьбы заживет. Вот нерв… Есть у меня опасение, что перебит. Это уже хуже. Покажитесь в Петербурге хорошему доктору. Я ведь только так, у дам мигрень сгоняю. Но – Бог даст!

Бог – он даст. До свадьбы ведь заживет.

– Спасибо, доктор! Благодарствую, доктор!

Оговорок Петр не слышал. Какие нервы?

Он счастливо улыбался. Домой, домой! Хотя вначале-то, пожалуй, в Херсон?..

Часть вторая Предводитель

I

«Милый друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе; это значило бы порвать последние нити, еще связывающие меня с прошлым, а этого я не хотел бы ни за что на свете, так как моя будущность, блистательная на первый взгляд, в сущности пуста и заурядна. Должен вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня вовек не получится ничего путного со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути… ибо недостает то удачи, то смелости!.. Мне говорят, что случай когда-нибудь представится, смелость приобретается временем и опытностью!.. А кто знает, когда все это будет, сберегу ли я в себе хоть частицу молодой и пламенной души, которой столь некстати одарил меня Бог? Не иссякнет ли моя воля от долготерпения?.. И наконец, не разочаруюсь ли я окончательно во всем том, что движет вперед нашу жизнь?

Итак, я начинаю письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она послужит мне оправданием: вы увидите, по крайней мере, что если мой характер несколько изменился, сердце осталось то же. Один вид последнего письма вашего явился мне упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем я мог вам писать? Говорить вам о себе? Право, я так надоел сам себе, что когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь собственными мыслями, я стараюсь припомнить, где я их вычитал!.. И вследствие этого я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить! Я теперь бываю в свете… для того, чтобы меня узнали и чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе; ах!!! Я ухаживаю и вслед за объяснением в любви говорю дерзости: это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь… о нет, совсем напротив… женщины уж так созданы, у меня появляется смелость в отношениях с ними; ничто меня не волнует – ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое довольно холодно и способно забиться только в исключительных случаях: не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это бахвальство: я теперь скромнейший человек и притом хорошо знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах; я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним. Вы одна меня сумеете пожалеть, не унижая, ведь я сам себя унижаю, если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал; и, может быть, оттого, что вы облегчили мне сильное горе, возможно и теперь вы пожелаете разогнать ласковыми словами холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно! О! Как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: мне был бы благотворен самый звук вашей речи; право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами; ведь теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: ни жизни, ни движения, выражение застывшей мысли…