Ванята молчал, не знал, что ответить.
Платон Сергеевич жил в маленьком рубленом доме. Кровать возле стенки, стол с кучей книжек и бумаг; на стене висела на длинном ремне полевая сумка и, наверно уже просто так, для виду — бинокль.
Ванята украдкой разглядывал нехитрое убранство холостяцкого жилья — крохотный приемник на тумбочке, стакан с тремя красными гвоздиками, пепельница из морской ракушки, фотография в фанерной, затейливо выпиленной лобзиком рамке. На карточке была снята женщина в белой, по-крестьянски повязанной косынке, девочка с кружевным воротничком и мальчишка с круглыми озорными глазами.
— Кто это? — спросил Ванята.
Платон Сергеевич поставил на электрическую плитку чайник, подошел к Ваняте.
— Это мои… Это — жена, это — Федюха, а это — Наташа. В сорок третьем снимались. Последняя карточка…
— Они погибли?
Платон Сергеевич вздохнул. Поправил красные цветочки в стакане с водой.
— Нет больше их.
Долго он стоял молча за спиной у Ваняты. Видимо, тоже рассматривал фотографию, что-то вспоминал. Потом ушел в угол, где стояла на табуретке электрическая плитка, фыркал, собирая под крышкой горячий пар, чайник.
Платон Сергеевич принес на стол чашки, положил непочатую коробку конфет.
— Сейчас мы с тобой попируем. Потерпи чуток.
Он ушел к шкафчику с тусклым матовым стеклом на дверцах, озабоченно зазвенел ложками, ножами, отодвигал и снова закрывал ящички. Потом обернулся к Ваняте, растерянно развел руками.
— Знаешь что? Трагедия у меня, брат…
— Что такое? — спросил Ванята.
— Хлеба нет. В магазин сбегать забыл. Понимаешь?
Ванята рассмеялся.
— Ну и пускай. Без хлеба даже лучше. С конфетами!
Платон Сергеевич еще раз открыл шкафчик, полез в какой-то дальний угол и радостно воскликнул:
— Эврика! Нашел!
Обернулся к Ваняте и показал черный, скрюченный сухарь.
— А ты говоришь! Эх, ты! Сейчас мы нажмем на этот провиант. Верно?
Платон Сергеевич переломил сухарь, положил по кусочку в каждую ладонь, спрятал руки за спину, поколдовал минутку и притянул Ваняте крепко сжатые кулаки.
— Выбирай. В какой руке?
Ванята ударил ладонью по правой. Платон Сергеевич быстро разжал кулак и подал Ваняте обломок сухаря.
— У тебя больший, — огорченно сказал он. — Мне всегда не везет.
Сел, положил в рот свой сухарь, громко хрустнул.
— А вообще, Ванята, это ты правильно заметил — не надо никогда падать духом.
Ванята тоже взял сухарь в рот, разгрыз на мелкие части.
— Я этого не говорил, Платон Сергеевич!
— Разве? Ну, извини… это я напутал. Но вообще — это верно. У меня даже специальный эликсир для нытиков есть. Повесит человек нос, заскучает, а я его — фр-р, побрызгаю и — все — опять оживет!
— Правда?
— Конечно. Напьешься чаю, я тебе покажу. Сам убедишься.
Быстро летит время за чаем и приятным разговором. За окном послышались голоса. Взвизгнула тихонько для начала и запела всеми голосами гармоника. Это возвращалась из клуба молодежь.
— Пора, Ванята! — сказал парторг. — А то мать заругает… Ты ей скажи — пускай не волнуется. Утром на ферму приду, все объясню. В обиду, в общем, не дадим. Понял?
— Скажу. Спасибо, Платон Сергеевич…
— Ну вот, до свиданья…
Платон Сергеевич поднялся, провел рукой по лицу. Было оно усталое и грустное.
— До свиданья. Чего ж ты?
— Я так… Про эликсир вы говорили… пофыркайте, если осталось…
В глазах Платона Сергеевича зажглись два быстрых лукавых огонька.
— Как это — не осталось! Погоди минутку…
Он подошел к тумбочке, взял какой-то пузырек с зеленой наклейкой, тонкой резиновой трубкой возле пробки и красной грушей в нитяной сеточке.
— Закрывай глаза! — приказал он. — Плотнее. Вот так.
Зашипела в его руке резиновая груша, зафыркал вокруг мелкий быстрый дождь — фр, фр!
Платон Сергеевич обрызгал эликсиром лицо Ваняты, перешел на затылок, пустил холодную рассыпчатую струйку за шиворот.
— Хватит, что ли?
— Хва-а-тит! — застонал Ванята. — Себя теперь!
Платон Сергеевич побрызгал себя, поставил флакон на место и еще раз напомнил Ваняте:
— Смотри же, матери все скажи. Сегодня!
Не чуя ног от радости, Ванята шел домой. На всю улицу пахло эликсиром бодрости, похожим на тройной одеколон, которым душился после бритья старинный приятель Ваняты дед Антоний.
По дороге попадались парни и девчата. Они останавливались, удивленно смотрели на Ваняту, шевелили с недоверием и любопытством ноздрями. Пахло как из парикмахерской…
Крутые повороты
Вечером заведующего фермой Трунова и Ванятину мать вызвали на заседание правления колхоза. Народу в конторе — с верхушкой. Колхозники стояли даже возле дверей, дымили папиросами, ловили ухом долетавшие из глуби дома голоса. Возле палисадника стояли две машины. На одной приехал прокурор, а на другой, болтали, секретарь райкома партии.
Три раза Ванята наведывался к конторе. Уже давно смерклось, а там все заседали и заседали. Ванята потолкался возле дверей и пошел домой.
Чтобы сократить дорогу, пошел через огороды, но запутался и снова вернулся на большак. Он устал и хотел спать. Веки слипались, а в ушах стоял глухой протяжный шум. Будто где-то там, за темным перелеском, шел скорый поезд.
Ванята приплелся домой, сел на минутку к столу, положил голову на согнутую руку и, сам того не заметив, уснул.
Разбудил Ваняту скрип половицы. Он открыл глаза и увидел мать. Окончательно проснулся и пришел в себя.
— Ну, что там, мам? — спросил он.
Мать разулась, оставила туфли у порога и пошла по коврику в нитяных чулках.
— Худо, сынок!
— Говори же!
Мать села рядом и тихим упавшим голосом сказала:
— Ой, Ванята, плохо… заведующей фермой меня, дуру, поставили! И просила их, и плакала… все одно — назначили. Назначаем, говорят, и точка…
— Ладно уж тебе! — строго сказал Ванята. — Чего переживаешь? Это ж — оргвопрос!..
Чтобы успокоить человека, порой нужна целая лекция, а иногда достаточно и одного слова. Мать улыбнулась, прильнула щекой к Ванятиному плечу. Видимо, думала, что с таким человеком, как Ванята, не пропадешь.
Часы пробили двенадцать. Мать охнула и начала разбирать постели.
— Ложись, Ванята. На ферму завтра пойдем, — сказала она. — Всю вашу компанию дали. Там же такое на ферме — ужас!.. Утром всех зови. Ладно, что ли?
Ванята натянул одеяло к подбородку, положил под щеку кулак.
— Ладно, — сказал он. — Разбуди только пораньше.
Ночь пролетела, как одна минута. Закрыл глаза Ванята — и вот уже оно — утро. Из каждой щелочки струились в избу солнечные лучи. Мать причесывалась возле зеркала.
— Жаль тебя было будить, — сказала она. — Вставай, пора!
Ванята не стал завтракать. Выпил с ходу кружку чаю, схватил ломоть пирога и — на улицу.
Первым делом забежал к Марфеньке, затем вместе с ней пошел к Пыховым. Пыхов Гриша делал возле крыльца зарядку — подымал над головой и опускал тяжелый ноздреватый камень. Рядом лежал белый пес с черными ушами. Он тявкнул для приличия на гостей.
— Гриша, здравствуй, — сказала Марфенька. — Собирайся скорее. Ким где?
Пыхов Гриша поднял еще раз камень, опустил на землю и встал, избочась.
— Спит Ким, — сказал Гриша. — Он бастует. Отец взял к себе прицепщиком Ваньку Сотника. Ну, он и бастует. Не встану вообще, говорит.
Вместе с Гришей Ванята и Марфенька пошли к Пыхову Киму. Забастовщик спал лицом вверх. Уголок верхней губы его вздувался быстрым круглым пузырьком и снова падал — пых-пых!
— Ким, вставай! — сказала Марфенька.
На лице Кима не дрогнула ни одна жилка.
— Не встанет! — сообщил Гриша. — Я его знаю.
Пыхов Гриша в самом деле знал брата и видел его насквозь.
Когда Гришу отправили в первый класс, ушел тайком в школу и Пыхов Ким. Учитель с трудом выдворил самозванца и сказал, чтобы и духу его в классе не было. Ким обиделся, но все равно решил не сдаваться и не уступать брату, который почему-то родился на год раньше него.
Когда Гриша садился дома за уроки, Ким устраивался напротив и вместе с ним грыз гранит науки. Так они вместе научились читать. Была между ними только одна небольшая разница: Гриша читал книгу как все люди, а Ким — шиворот-навыворот.
Долго потом пришлось маяться учителю. Отвернется на миг, а у Пыхова Кима уже букварь вверх ногами.
Не забывал Ким первой науки и сейчас. Он с удовольствием читал на досуге книгу запрещенным методом, а в классе без труда списывал с тетрадок ребят, которые сидели сзади него.
Марфенька и Ванята принялись изо всех сил будить Кима. Они толкали его под бока, дергали за ногу, подымали на попа. Ким сидел на кровати, не раскрывая глаз, а когда от него на минуту отступали, снова валился набок.