Читать интересную книгу Я – Сыр - Роберт Кормер

Т:            Рассказывай все, что знаешь.

А:            Не знаю, хочу ли я рассказать что-либо вам об этих звонках.

Т:            Рассказывай все, что знаешь.

А:            Не знаю, хочу ли я рассказать что-либо вам об этих звонках.

     В этих беседах все-таки была какая-то польза. Он осознавал, что если разговор был открыт, слова приходили на язык сами собой. Он не знал, где ждет его ложь. Факты его жизни могли проявиться в любой момент его рассказа. Космическая пустота заполнялась. Страшный вакуум неясности, нависающий над ним ночью, отступал. Тот, в который он попадал, просыпаясь в темноте, в полной неясности, кто он или где он. В разговоре пятна пустоты заполнялись.

Т:            Что о твоей матери и ее телефонных разговорах?

А:            Эти звонки были каждый четверг вечером…

   Адам замечал эти звонки и, в то же время, не замечал их. Он знал, что каждый четверг для его матери был лучшим днем. Она обычно ждала его внизу, когда он возвращался из школы. Запахи запекающегося печенья или кексов наполняли кухню – обязательно что-нибудь шоколадное. Адам любил шоколад, и в четверг мать что-нибудь готовила на кухне, возбуждая его аппетит. Она с большим удовольствием наблюдала, как он поглощал все, что она испекла. Иногда она мурлыкала под нос или напевала, когда стирала или мыла пол. Ранним вечером она могла уйти в ванную, закрыв за собой дверь. В это время Адам не должен был пользоваться телефоном. «Телефонный час твоей матери», - когда-то давно объяснил ему отец. Адам безоговорочно принял это условие, и телефонный час всегда был частью домашнего быта. Он полагал, что мать специально выделила себе время для разговора по телефону со всеми своими друзьями (но что это были за друзья?), с родственниками (у них не было живых родственников, отец был информирован регентом очень давно), с ее женским комитетом (она была слишком стеснительной, чтобы быть в активе социальных или гражданских организаций). И еще, этот телефонный час был заведен так давно, что Адам и не мог вспомнить, с каких времен. У него и не могли возникнуть какие-либо вопросы или сомнения. Тогда это принадлежало миру взрослых, которые никогда не задумывались о том, что иногда это было смешно, а иногда за гранью понимания, но они позволяли себе все это просто потому, что были взрослыми, и не нуждались ни в каких поводах или причинах.

   Он что-то подозревал о реальном происхождении двух свидетельств о рождении и о возможных проблемах, которые они представляют. Адам начал по-дружески расспрашивать родителей, о каждом дне его жизни, о прошлом и настоящем. Он видел предательские нити, другие признаки или действия того, что не объяснено. Он слушал внимательно некоторые упоминания о Ревлингсе-Пенсильвания. Ничего. Рутина их жизни продолжалась без инцидентов, и Адам говорил себе, что он волновался о том, чего не существовало, и еще о том, что оба свидетельства о рождении и их странный переезд из Ревлингса все-таки могут быть объяснены.

  В один из тех вечеров, как обычно, мать извинилась и ушла наверх к себе в спальню, закрыв за собой дверь. Отец спустился в подвал; он когда-то оборудовал там что-то среднее между комнатой и рабочим кабинетом – со стенами, покрытыми деревянными панелями, с офисными атрибутами, также со столом для игры в пинг-понг и телевизором. Они с отцом постоянно играли в пинг-понг, но большую часть времени отец использовал эту комнату для деловых целей, писал рапорта и полисы, а также встречался с некоторыми из бизнесменов и людьми из его страховой компании. В тот четверг, когда мать была наверху, а отец внизу, Адам заметил, что телефонные звонки участились. Он набирал воздух, задерживал его и ходил по комнате будто лунатик. Он прикладывал руку к телефону, холодно излучавшему реальность, реальность того, что он собрался сделать – подслушать мать. Он с вредностью подумал о доверии Эмми, затем через губы, не спеша, выпустил воздух, после чего медленно и аккуратно поднес трубку к уху.

    Он слышал голос, который был ему незнаком. Мягкий и вежливый голос, даже слишком – спокойный, словно говорящий издалека, отделяемый не расстоянием, а чем-то еще. Женский голос:

   - …здесь замечательно, Луиза, это любимое время года.

  И голос его матери:

   - Должно быть, тут спокойно, Марта, и безопасно.

   - Но это не восстановит мир, - отвечал голос; вежливое внушение в этих словах. - Это не просто укрытие, Луиза. Ты знаешь это. Иначе свет не прольется сюда.

   - Конечно, конечно же, - отвечала его мать. - Только я завидую тебе, Марта, когда думаю обо всем, что случилось.

   - Хватит об этом, достаточно, - вежливый упрек последовал снова. Хотя женский голос не обнаруживал каких-либо признаков прекрасного возраста, она говорила с матерью Адама, словно была намного старше, а его мать – ребенком.

  - А сейчас расскажи мне, Луиза, об Адаме. Как мой племянник? Что он делал на этой неделе?

  Это слово повисло в воздухе, оторвавшись от всего остального. Племянник. И наложилось на голос отца, когда-то сказавшего: «Мы одни на этом свете, Адам – ты, твоя мать и я. Вот почему ты должен стать сильным, смелым и добрым. Ты последний в линии нашего рода, и должен держаться…» Племянник. Он слушал и не верил голосу матери, перечислявшему все, что он делал в прошлые выходные и когда-либо еще. Она рассказывала обо многих тестах, за которые он получил В+; о сочинении по английскому, которое мистер Паркер просил прочитать перед всем классом, что принесло ему смущение и триумф; выкладывала, что он ел, что пил, и какие новые ботинки она ему купила – все происходящее в его жизни, не упоминая важного: Эмми или стихи, которые он писал поздно ночью, его желания и надежды…

- …он хороший парень. Мне жаль обо всем, что случилось…

   - Луиза, ты не в лучшем настроении. Пожалуйста, взбодрись немного…

   - Я знаю. Мы так благодарны, и у меня есть так много – Дэвид и Адам и, конечно же, ты, милая Марта…

   Шум переключил внимание Адама: шаги отца. Он убрал трубку от уха, но понимал, что если он положит ее на аппарат, то обязательно последует предательский щелчок, который может его выдать. Шаги проследовали. Отец спустился по ступенькам. Адам посмотрел на руку, с трубкой в ней, касающейся аппарата. Он положил ее на аппарат – аккуратно, мягко и нежно. Отец спустился в подвал. Хорошо, что его глаза были в одном из страховых договоров, что был у него в руках, и он прошел мимо, не замечая Адама, виновато стоящего возле телефона. И более того, он не видел того жуткого удивления тому, что Адам услышал своими ушами.

   Они мне врали, думал я с ужасом.  Всю мою жизнь, они мне врали…

Т:            И так, впервые, ты фактически получил прямое доказательство того, что кое-что было неверно.

                       (пауза 5 секунд)

Т:            Ты себя чувствуешь хорошо?

А:            Я не уверен. Я себя чувствую несколько растерянно.

Т:            Беспокойная реакция, не более. О, растерянность очевидна. Я понимаю тебя. Но причина беспокойства – внезапное обострение памяти.

А:            Могу ли я отдохнуть? Я устал.

Т:            Ты отступаешь?

А:            Нет. Действительно. Я растерян и устал, и в желудке тошнота. Я чувствую, что я тут был… в этой комнате… снова…

Т:            Согласен, у нас была длинная беседа, даже очень. Более чем час – даже два. Надо прерваться.

А:            Спасибо.

END TAPE OZK006

-----------------------------------------

 Их трое.

   Они скучились вокруг стола в углу около музыкального автомата и едят попкорн. Подбрасывают хлопья в воздух и ловят их губами, словно они на сцене и ждут от публики аплодисментов. В углу стоит старый и дряхлый музыкальный автомат, он не освещен изнутри и не внушает никаких фантазий о звучащей музыке. Я готов удивиться, если в нем окажется песенка «Отец навеселе», но осознаю, что это, конечно же, невозможно. Не должно быть таких песен в этом автомате. Этих троих с попкорном я побаиваюсь. Они посматривают в мою сторону и перешептываются между собой.

    Маленький ресторан, скорее закусочная. Внутри только я и эти трое. Бармен – маленький худенький парнишка с зубочистками, торчащими наружу изо рта. Он всегда у телефона. Неторопливо кладет трубку, но телефон звонит снова, и, когда он говорит, зубочистки прыгают у него рту.

    Горячая тушеная устрица обжигает десна во рту, и я запиваю ее водой. Ежик содовых пузырьков покалывает мне язык. Еда укладывается в желудке и, качаясь внутри него, растворяется.

   Я смотрю на этих троих, и рад, что оставил велосипед в полицейском участке. Когда за четверть часа до того прибыл в Карвер, то первое здание, которое я увидел на Майн-Стрит, было одновременно полицейским участком, городской ратушей и пожарной командой. Я вошел внутрь и спросил полицейского, сидящего за столом, могу ли я оставить свой байк под их присмотром, чтобы ненадолго удалиться поесть. Он читал газету и не смотрел в мою сторону: «Конечно, малыш», - сказал он. – «Мы здесь». Странная мысль посетила меня о том, что он не смотрел на меня, и все. У меня могло быть две головы или винтовка, или еще что-нибудь такое, и он бы не заметил. Я не оставил отцовский портфель в корзине байка и взял его с собой. На улице я увидел, что Карвер – это маленький городок, и тут даже нет парковочной разметки. Я заглянул в обеденную комнату – скупая табличка гласила: «Еда» и все. Для меня подходит такой способ мышления, также как и для Эмми – ничего не звучит и не возбуждает воображения.