Читать интересную книгу Мужчина на всю жизнь - Герд Фукс

— Ты еще вернешься? — спросила Ирена.

— Куда же я денусь, — ответил он.

— Мы сохраним для тебя местечко, — сказала Райсмюллерша. — Правда, Марион?

Марион только улыбнулась. На том они и распрощались.

Я больше не выдержу, думала она теперь временами. По субботам и воскресеньям она спала до десяти, одиннадцати часов, вставала разбитая, подолгу сидела в халате на кухне, а входя туда, первым делом хваталась за сигарету. Около половины двенадцатого она принималась за стряпню. Сама она в обед почти ничего не ела, поскольку недавно завтракала, Рита тоже, только Хайнц и Карстен что-то лениво жевали, разумеется, если Карстен вообще находил пищу съедобной. Вслед за тем дети исчезали: мальчишка запирался в своей каморке, Рита уходила из дому, должно быть в какое-нибудь кафе, молочный бар, дискотеку. Он отсылал Марион назад в постель, а сам составлял посуду в мойку, прибирался в кухне, закладывал белье в стиральную машину, потом развешивал выстиранное, снимал его с веревок, складывал и убирал. Он работал с явной неохотой, даже не пытаясь скрывать раздражение и усталость.

Как-то раз в субботу днем в дверь позвонили. Карстен отворил, и в кухню, весело размахивая ключами от автомашины, промаршировал Гюнтер.

— Доброе утро. Погодка нынче хоть куда. Добрый дядя Гюнтер приготовил вам сюрприз. Он подал вам автомобиль. Чтобы вы тоже разок выбрались на природу. Ну, что скажете?

И тут Гюнтер увидел, как одет Хайнц. Тот как раз собрался вынуть белье из стиральной машины и повязал фартук.

— Слушай, что у тебя за вид?

В самом деле, что у него за вид?

— Хайнци, дружище, ой, не могу! Сейчас лопну от смеха.

Хайнц Маттек оглядел себя с головы до ног и тоже расхохотался. Теперь смеялись оба. Оба держались за животы. Оба весело гоготали.

А Марион стояла рядом.

И тут она взорвалась.

Нанизывая друг на друга, а впрочем, еще и варьируя выражения типа "осточертело", "осатанело", "опротивело до омерзения", "обрыдло" и "засело в печенках", адресовавшиеся всей мужской половине человечества, она выставила Гюнтера за дверь.

Затем, выпалив разом целую обойму существительных вроде "олух", "кретин", "идиот", "простофиля", "тряпка", "бревно", "мерзавец", "босяк", "шпана", "мразь", "слюнтяй", "голодранец", на этот раз конкретно в адрес супруга, она сорвала с него передник.

И наконец, объявив, будто всю работу по дому он делает ради того только, чтобы лишний раз ее попрекнуть, что все его действия — это один сплошной попрек и пусть он только попробует расправиться с ней, если, конечно, посмеет, она швырнула ему вслед Гюнтеровы ключи.

Уже стоя в кухне и задыхаясь — от нехватки воздуха точно так же, как и от нехватки подходящих слов, — она дико посмотрела вокруг, и взгляд ее упал на ни в чем не повинную посудину с розовым пудингом, которой она, не раздумывая, запустила в стенку. После этого она принесла ведро с водой и половую тряпку и, стоя на коленях, мешая слезы с водой, вымыла пол.

Однако она отлично слышала, как хлопнула входная дверь.

Всхлипывая, шмыгая носом и одновременно протирая пол, она подумала, что он все равно никуда не денется. И была права. Он действительно скоро вернулся и выглядел несколько смущенным.

Она была худущим долговязым существом, когда выходила за него замуж.

Долговязая, худущая, лицо еще слегка угреватое, и все-таки к тому времени у нее было уже три поклонника.

Один из них учился на почтового инспектора, ее мать находила его сногсшибательным. Отец отстаивал кандидатуру Хайнца. Сама она была ни за того, ни за другого; была ли она за третьего, Кудделя, тоже было не очень ясно. Куддель работал электриком и вечерами готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Он был ей чуть ли не по плечо, уже слегка располневший, но зато умел танцевать рок-н-ролл с перекидкой. Она считала его невозможным человеком.

Так прямо и сообщала каждому, у кого была охота ее слушать. По ее словам, можно со смеху помереть — до того этот Куддель невозможный. С ним нигде нельзя появиться. Какой смысл она вкладывала в эти слова, сказать трудно, поскольку сама она частенько появлялась с Кудделем в окрестных ресторанчиках, вернее, она появлялась там так часто, как только могла, точнее же, как мог Куддель. Ему не нужно было долго ее упрашивать. Двум другим поклонникам это давалось куда тяжелее.

Куддель ходил слушать лекции по истории Ганзейского союза. Родители его умерли, и жил он у сестры. После получения аттестата зрелости он собирался поступать на юридический факультет. До экзаменов оставался еще год.

Ей становилось чуточку не по себе, когда она думала о том, сколько разных наук он уже сейчас изучает в школе, а позже-то и вовсе будет учиться в университете. Но так было лишь в мыслях. В действительности же он отнюдь не внушал ей трепета, она поддразнивала его, подшучивала над ним, а стоило ему произнести что-нибудь, начинала хохотать. Ибо у Кудделя был дар подражания. Поразительно, кого он только не изображал — при его-то круглом лице, всклокоченных волосах и маленьких смеющихся глазках. То вдруг принимался есть суп точь-в-точь как сидящий напротив господин со шрамом, то отщипывал малюсенькие кусочки торта, в точности как пожилая дама за соседним столиком. В его присутствии она едва удерживалась от смеха, а иной раз внезапно фыркала или громко, по-детски хохотала. Все это было невозможно.

Иногда она звала его Куртхен, хотя он был на пять лет старше.

К тому же Куртхен умел печь пироги. Собственно говоря, ему бы следовало стать кондитером. Тогда он перестал бы носиться со своими экзаменами на аттестат зрелости. Иногда он приглашал ее к себе домой. Сестра его тоже была далеко не грустного нрава, да и муж ее понимал толк в жизни, так что вечера эти всегда оказывались очень милыми, с непременным глоточком ликера и кофе, с игрой в скат и спортивными новостями по телевизору. Пироги и торты у Кудделя были отменные, а коронным его блюдом считался торт с марципаном.

Вот это номер, ну нет, Куддель совершенно невозможен, постоянно твердила она подругам, нет-нет, ничего серьезного, абсолютно ничего, но при этом начинала улыбаться от одних только воспоминаний.

— Послушай, да ты ведь втрескалась в него по уши, — в конце концов сказала ей одна из подруг.

— Что? Это я втрескалась? Ну уж нет, и вот уж не в него. — Она никак не могла успокоиться.

Теперь мать стирала ей белье, гладила юбки, чистила обувь, а перед каждым свиданием заставляла дочь хотя бы на полчаса прилечь.

— Сон сохраняет красоту, — говорила она.

Марион училась на секретаря-стенографистку. Ей исполнилось девятнадцать, учение подходило к концу, да и в самом деле нельзя же вечно спать на кушетке в гостиной. Возвращаясь домой, она находила на столе бумажки, на которых мать старательно записывала, кто из поклонников звонил. Отец ее работал шофером в одной солидной фирме.

— Пусть делает что хочет, — говорил он время от времени своей жене, — она ведь у нас единственная дочь.

У нее никогда не было брата, но ей казалось, что у них с Кудделем все было, как у брата с сестрой. Танцевал он фантастически, правда обливаясь потом, но зато с диким азартом, заражавшим окружающих. Впрочем, она с удовольствием танцевала и в обнимку, и, когда замечала, что с ним в эти минуты что-то происходит, ей было совсем не противно, не как с другими парнями. Она и не думала отстраняться от него, но продолжала прижиматься в точности как и раньше, только время от времени хихикала и легонько дула ему за воротник, ту да, где — она это знала — ему всегда было щекотно. Он ни разу не пытался залезть к ней под юбку.

У него была совсем особенная привычка сидеть в кино: полулежа, склонив голову ей на плечо. Время от времени, когда на экране становилось скучно, она наклонялась к нему, и они шептались, то и дело целуясь. Это было совсем не то, что с другими парнями, там она чувствовала, как в рот лезет чужой язык и лязгают друг о друга зубы. "Поцелуй братика" — так называла она свою манеру целоваться с Кудделем, и ей ни разу не пришло в голову, что Куддель, быть может, попросту застенчив.

Ее матери Куддель не нравился. Не пара он тебе. В голове ветер. Бродяга. Мать методично записывала телефонные звонки двух других ее поклонников, клала записки с их именами на видное место и неукоснительно требовала соблюдения приличий, то есть хотя бы ответных звонков с ее стороны. Фактически же она вынуждала дочь встречаться и с ними тоже.

Никто об этом не говорил, но, когда Марион закончила учебу, кончилось и кое-что еще. Если, вернувшись с работы, она находила на стуле свою юбку в складку или какую-нибудь из пышных нижних юбок, это означало только одно: в этот вечер очередь была либо за будущим инспектором, либо за тем, вторым. Но раз что-то заканчивалось, то, значит, должно было начаться что-то другое. Только вот что? В любом случае дольше оставаться на кушетке в гостиной она не могла.