— Протестую, — закричал Шатилов.
— Протестуем! — дискантом вторили сидящие с ним рядом Вертела и компания.
Виктория Яковлевна встала.
— Ты кончила, Женя? Предоставляю слово Сергею Шатилову для обоснования своего протеста.
Сережка — вечный Женин оппонент. Стоит ей только сказать «да», как у него уже готово «нет». Шатилов идет к столу метровыми шагами. Он высок и тощ. Собираясь с мыслями, Сережа потер лоб тупым концом карандаша. Послышался Женин голос:
— Опусти, пожалуйста, карандаш. Из-за него тебя не видно.
— Странно, — Сережка холодно посмотрел на нее своими монгольскими глазами. — При том широченном поле обозрения, которым ты обладаешь… — и снова обратился к залу: — Простите, что я отвлекаюсь посторонними вещами… В чем смысл моего возражения предыдущему оратору? Я утверждаю, что не одними отметками жив человек. Есть еще искусство!
— Кукольное, — продолжала дуэль Женя.
— Не кукольное искусство, а искусство кукол! Древнейшее из всех театральных искусств! — патетически восклицал Сергей. — С пятого класса по восьмой, четыре лучших года своей жизни, я посвятил куклам и знаю точно, что в них больше души, чем в некоторых одушевленных предметах женского пола.
— При чем тут пол, Сережа? — смеясь, пожала плечами Виктория Яковлевна.
На голову Сергея понеслась лавина со стороны девочек:
— Говори, да не заговаривайся!
— Позор!
— Позер и болтун, Сережка!
— Лишить его слова!
— Долой!
— На мыло!
— Какое из него мыло?! На куклы!
Чувствуя, что хватил лишку, Сергей примирительно улыбнулся и, подняв над головой карандаш, как орудовский жезл, остановил движение. Воспользовавшись паузой, Виктория Яковлевна одернула оратора:
— Сережа, у нас гости. Им ближе земные запросы. Особенно если учесть фактор времени. К делу!
— Пожалуйста. Конкретно. Берусь организовать кукольный театр у наших подшефных! Все.
Сережка уходил на место под аплодисменты, достойные самого Образцова.
Встреча захватила моих ребят. Они были польщены обществом взрослых, их вниманием. Увлекало и само зрелище, хотя кое-какие реплики и не доходили до них. Впрочем, после Сергея выступавшие были кратки и деловиты. Шефы обещали нам сотрудничество и помощь в создании двух театров — кукольного и драматического, эстрадного оркестра и милой мальчишеским сердцам настоящей футбольной команды.
В довершение ко всему они потрясли нас своим подарком. Комсорг Коля Дьяконов, плечистый паренек с круглым, добродушным и улыбчивым лицом в больших роговых очках, достал из портфеля целлофановую сумочку, не торопясь развязал и жестом фокусника извлек из нее выцветший алый лоскут размером в косынку.
— Читайте! — растянул он лоскут над головой.
— «Не пищать!» — проскандировал зал.
— Понятно? Это наше знамя походов. Всякое ему пришлось испытать: и дождь, и солнце, и ветер. Но никогда оно не слыхало писка. Учтите!
Принимая у Коли знамя, председатель совета отряда Валерка Красюк в ответном слове сказал:
— Учтем.
Тут же родилась мысль обновить подарок в совместном походе за город. На том и порешили бы — не вмешайся Борька Малинин. Зачем тащиться за город, если можно под воскресенье на море съездить? Машины даст папочка. Борька ручается. Его начали качать, но скоро утомились и благополучно поставили на ноги. Остаток радости излили в криках. Трудно было понять, где тут шефы и где подшефные. Единство было налицо, вернее, на лицах!
Голубая «Победа»
Директор завода Малинин не дал нам машин. Сообщая мне об этом, Борис прибавил как бы между прочим:
— Я уже больше не говорю: папочка и мамочка.
— А как же ты говоришь?
— Просто: папа, мама.
— Ну что ж, все великое — просто. Лишь бы ты их любил по-прежнему.
— Любил! — горестно вздыхает Борис и отворачивается к окну, у которого мы стоим в коридоре. — Знаете, кто виноват? Мама. Я ей всегда все рассказывал и про то рассказал, как, помните, мы туалет убирали. А она все выдала папе. Разве это честно?
— Ну, какая разница между папой и мамой?
— Какая никакая, а если секрет — никому нельзя разглашать, как военную тайну. Правда ведь? — Борька поворачивается ко мне с надеждой. Серые глаза его сухи — ни намека на слезы. Вроде бы повзрослел чуть-чуть — таким новым он мне кажется. — Из-за нее папа машину не дал. Принципиально. Сказал: «Раз вы себя вести не умеете, туалеты моете, значит не заслужили еще на машине к морю ехать».
— Ну ничего, переживем, — ободряю я Борьку.
— Да! Выходит, что я болтун, слова не сдержал. И перед шефами мы опозоримся. Ребята уже спрашивали, а я соврал, сказал, что папа уехал в командировку. А раньше я никогда не врал. Теперь узнают и все будут против одного. И правильно. За то, что я врун и болтун. А еще звеньевой!
Чувствую, самобичевания Бориса доведут его до слез, а мне уже страшно хочется, чтобы их никогда не было в этих смышленых глазах. Обняв за плечо, трясу его дружески.
— Брось отчаиваться! Что соврал — то худо, конечно, а в остальном твоей вины нет. Что смог, то сделал. Я сам поговорю с отцом, и мы еще успеем до холодов съездить к морю. Тем более что в это воскресенье у нас ничего не вышло бы: назначен сбор лома.
Борис, начавший было оттаивать, при последних словах снова хмурится и вздыхает.
— Воскресник? А меня мама не пустит.
— Как это не пустит?
— Очень просто. Скажет: не смей! — Борис округляет глаза и топает ногой, изображая мать. — Она меня никуда не пускает, ни на воскресники, ни в кино, ни на затон. Никуда.
— Почему?
— Боится, что я или надорвусь, или зашибусь, или под трамвай попаду. Мало ли что! Она всегда боится. И бабуся ее поддерживает. Только и знает, что свою пословицу: один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — вот это сын. Как будто я виноват, что они не заимели трех сыновей. И мне было бы веселей, и они бы ничего не боялись.
— Да, брат, трудная у тебя задача. Надо одному за трех сыновей выступать.
— А вот возьму на этот раз и не послушаюсь. Можно ведь, Григорий Иванович?
Я смотрю в чистые зеркала Борькиных глаз. В них не должно быть никакой кривизны.
— Видишь ли. Боря, кроме мамы и папы, есть еще на свете справедливость. На воскресник придут все ребята, вся школа. А тебя не будет. Справедливо это?
— Конечно, нет! Что я, не понимаю?!
— Давай я записку напишу родителям, чтоб отпустили. — Я лезу за блокнотом, но Борис перехватывает мою руку.
— Не надо! Что вы! Вы знаете, как мама на вас сердита? Она нарочно не пустит. Принципиально.
— Ну смотри сам. Мое дело — посоветовать.
Мы расходимся но классам. Я решаю в тот же день навестить сердитую Борину маму и заодно потолковать по-мужски с его папочкой.
Но Борина мама пришла сама в тот же день.
Мы смотрели документальную киноленту, когда по цепочке мне передали:
— Вас вызывают.
В непривычно тихом вестибюле стояли двое: мой Борька и полная, средних лет женщина в шелковом плаще. Внешность у них как две карточки одного лица, снятого с большим промежутком. Нетрудно было догадаться, что передо мной Борина мамочка. Женщина нетерпеливо шагнула навстречу. В одной руке она держала Борин плащ с капюшоном, в другой — галоши.
— Вы Борин классрук?
— Здравствуйте.
— Извините, здравствуйте! Я страшно расстроена. Скажите хоть вы ему! Это же безобразие! Я бросила все, примчалась сюда, а он вместо благодарности фокусы устраивает! Не берет плащ! Видите ли, у них закон: один за всех, и все за одного! Все раздеты, а поэтому и он будет мокнуть за компанию. Как вам все это нравится?!
Признаться, мне все это нравилось. Я ловлю себя на том, что несообразно со своим положением классрука радуюсь Борькиному решению. Снова я вижу не мальчика, а мужа! Непокорно опущена голова, решительно сжаты пухлые губы, грозно сдвинуты короткие брови и ни слезинки в глазах. Ты ли это, Борька?
— Вы что же молчите? Повлияйте, пожалуйста, на него.
Что ей сказать? Формальная правда на ее стороне. Каждая мать вправе принять на себя сколько-то труда, чтобы уберечь сына от невзгод, пусть даже от безобидного дождя. И я, по долгу службы, начинаю влиять:
— Чудак ты. Боря. Если бы мне сейчас принесли плащ и галоши, я б танцевал от радости. Кому охота мокнуть од дождем? Бери вещи и пойдем. Такой фильм пропадает.
Но Борька не верит деланному тону моей тирады и наступает на мать:
— Даже к девчонкам никто не пришел. Только ты одна боишься, что я раскисну. Хватит! Пусть как все, так и я!
— А если все станут биться головой об стенку, ты тоже со всеми будешь? — замечает Малинина.
— Да… буду! Что я, сахарный, что ли? Пока кино кончится, и дождь перестанет. А если и будет идти, так мы припустим бегом и не замерзнем.