Танк погрузился в воду по самую башню. Этот, с фонарем под глазом, выскочил первым и стал карабкаться по сломанной ферме. Выбрался башнер, но снова полез в люк за товарищами.
Так. Все живы. Больше нет у меня дела к ним.
Черт возьми, окончилась для него войн! А говорят, выживают лучшие…
Комбриг поманил меня пальцем.
– Займешь оборону фронтом на север.
Голос не такой уверенный, как обычно. Полковник. Хоть бы инженера своего позвал, прежде чем пороть херню. Сказал бы я ему!.. Вот так всю дорогу. Субординация не позволяет сказать очередному херу моржовому, что он ни за что ни про что губит жизни. Полковник… А, может, и он думает о субординации?
Полковник подошел к мосту. На другом конце стоял командир мотострелков.
– Держись, мотопехота, помните, что вы гвардейцы знаменитой танковой!
Командир роты вяло козырнул и, пригибаясь, пошел к холмику.
Поменять бы их местами.
Сгущались сумерки.
Подъехал «виллис». Комбриг сел в него и укатил. Комбат и начштаба поднялись в имение.
Огромные морозные звезды зажглись над войной. Горели пожары.
Я проверил посты и залез в танк. Ребята играли в подкидного дурака.
– Ждем тебя, командир, пора перекусить.
Башнер убрал карты и расстелил брезент. Лобовой стрелок передал мне флягу. Трофейная водка пахла тмином. Пить не хотелось, но меховая безрукавка поверх гимнастерки и свитера была не лучшей защитой от пробиравшего до костей холода. Шинель, чтобы не мешала в танке, я оставил в батальонном тылу. Жаль. Днем оно ничего, а сейчас у меня даже душа замерзла.
Рядом со стреляющим я свернулся калачиком на дне боевого отделения. Механик-водитель и лобовой стрелок откинулись на своих сидениях. Башнер взобрался на моё. Выключили плафон.
На приборном щитке ярко фосфоресцировали цифры и стрелки. Двадцать часов одна минута…
Я открыл глаза. Фосфоресцировал щиток. Двадцать часов двенадцать минут. А мне показалось, будто прошла вечность. Что-то разбудило нас. Обычные звуки ночного боя не должны были разбудить.
Механик открыл люк. К реке подходили солдаты.
Мы выбрались из машины и смотрели, как сваливаются на землю тяжелые бревна, принесенные на солдатских плечах. Еще подтягивался хвост колонны, а у реки уже стучали топоры саперов. Крепко запахло пиленой сосной.
Ко мне подошел капитан. Усталое лицо. Но такое знакомое! Конечно, мы встречались с ним у Смоленска. Он тогда был лейтенантом.
– Здорово, Утюги. Вы ломаете – мы строим. Разделение труда.
– Строить – дело хорошее.
– Смотря как и где. Вот мои ребята должны вам к утру построить низководный мост.
– К утру?!
– Да. К восьми ноль-ноль.
– Ну, это вы, товарищ капитан, малость загнули, – сказал мой башнер.
Капитан посмотрел на него и грустно улыбнулся.
Из-за реки, нарастая, наваливался на нас сатанинский свист мины. Я уже собрался пригнуться, но капитан стоял, словно ничего не происходит. И черт его знает, каким усилием я удержал невероятно отяжелевшую голову.
Мина доконала мост. Осколки и щепки наполнили воздух жужжанием и воем.
– Эй! Санинструктора сюда!
Только сейчас я заметил, что у берега солдаты по грудь в ледяной воде заколачивают сваи.
Своего комбата я тоже заметил лишь в эту минуту. Он устало сидел на корме моего танка и полой шинели полировал наборный мундштук.
Мины рвались уже без перерыва. На развалинах моста. На левом берегу. На крыше утонувшего танка.
– Видите, капитан, – сказал комбат, – я предупреждал. Немцы пристреляли мост. А вы строите в сорока метрах от него. Дальше надо бы.
– Приказ есть приказ, товарищ майор. Точка поставлена на карте начальством.
– Так передвиньте ее! Будут потери. Хорошо еще, что немцы не могут корректировать огонь.
– Не могу передвинуть точку! – Капитан с силой пнул ледышку носком сапога, она отрикошетила метров на десять и ударилась в каток танка. – Точка на карте... Такая злость берет… Такая злость! Что ж вы, бл…и, людей губите? Ведь можно воевать думаючи! Точка на карте...
Комбат оглянулся и тихо сказал:
– Уж лучше ледышки футбольте. Это хорошо у вас получается. Не то дойдёт до смерша… знаете…
Капитан махнул рукой.
– Такое чувство у меня сегодня, что смерть убережет от смерша. Надраться бы, так обстановка не позволяет. Точка на карте, … твою в три эшелона мелких, как пшено, боженят мать!
Огромный сапер с ведром в руке подошел к соседней машине.
– Братцы, бензинчиком у вас не разжиться?
– У нас газойль, дизельное топливо.
– А мне все одно, лишь бы горело.
Он выплеснул газойль на дощатую стенку большого сарая. Ленивое пламя лизнуло заплесневелую доску. Мгновение – и яростный огонь охватил сарай. Со всех сторон гигантский костер окружили вымокшие саперы. Иные прямо здесь, на снегу, раздевались догола и сушили обмундирование. Сюда же принесли раненых. Стоны и плач. Дикие тени, пляшущие на почерневшем снегу. Матерщина невероятная, как такое можно придумать? Саперы в ледяной воде. Всплески минных разрывов. «Раз-два, взяли! Еще взяли!» Стук «бабы», заколачивающей сваи.
Все спуталось в моем засыпающем мозгу. Мне казалось, что я вижу во сне преисподнюю.
Мы отдали сапёрам водку до последней капли.
Сарай догорал. Комбат приказал принести из имения все, что может гореть. На берегу зажигались новые костры. Саперы у моста менялись, одни приходили, другие возвращались на мост. Постоянно оставались лишь трупы. Их складывали на берегу шеренгами и укрывали плащ-палатками. Некоторых унесла вода. Мост уходил все дальше к тому берегу. Мы уже не сомневались, что к утру его построят. Если всех не перебьют.
Снова пришел капитан. С полы его шинели свисали сосульки. Он повел меня к костру. Мы сели на снарядный ящик. Капитан отцепил флягу и протянул мне. Я отказался. Капитан отхлебнул и шумно выдохнул.
– Эх, сейчас бы на печь да бабу под бок. Жаркую такую. А кругом тепло. И тихо. Хоть в последний раз, на прощание, перед отбытием… Ох и вжарил бы!
Я молчал. Я не любил, когда говорили об этом. Что-то тревожное переворачивало мое нутро. Я еще не знал, что оно такое – любовь. В школе, правда, я как-то влюбился. Но то было другое. А потом война. Так ни разу не довелось. Ребята подтрунивали надо мной, заводили охальные разговоры. Я вскакивал и убегал. А вдогонку несся жирный смех моих нечутких друзей. Черт возьми, некому стало надо мной подтрунивать. Девятые сутки наступления…
Минные разрывы перенеслись к переднему краю. На холмах, захлебываясь, заговорили пулеметы. Выстрелило танковое орудие. Заработал мотор тридцатьчетверки. Саперы на мосту перестали стучать топорами и смотрели туда, где разрывы гранат слились в сплошной гул.
Над танком старшего лейтенанта взметнулось пламя, раздался взрыв. Осветительная ракета повисла над передовой. Мне показалось, что там схватились врукопашную. Случалось такое. Низко над нашими головами прошлась пулеметная трасса.
К берегу прибежал командир роты мотострелков. Задыхаясь, закричал:
– Счастливчик! Гвардии лейтенант! Давай! Бей из орудий! Нас жмут к воде! Не выдержу! Моих почти не осталось! Кучка всего! Давай! Не думай!
Мы с капитаном переглянулись. Я не мог раскрыть рот для приказа. Не мог даже для того, чтобы показаться решительнее и старше. Я неуверенно качнул головой из стороны в сторону.
Капитан тихо сказал:
– Правильно, Утюг. Нельзя бить по своим. – И добавил: – Я еще с вечера опасался, что этим кончится.
Он посмотрел на сапёров, застывших на мосту. Зычная команда вонзилась в грохочущую ночь:
– Батальон! В ружье!
Мне хотелось обнять этого человека, но я боялся показаться сентиментальным. Да и времени не было на объятия. Сапёры расхватали автоматы и огнеметы. Тяжелый топот по бревнам настила. Рывок на понтон. На берег. И нарастающее «ура!» понеслось к холмам. Тугие бичи пламени из огнеметов исхлестали темноту.
Я подумал, что огнеметы не лучшее оружие для рукопашного боя. Но саперы не только отбили атаку, а даже расширили плацдарм.
Мост, как позвоночник ископаемого ящера, пригнулся над водой, мертвый и покинутый. Не сдержал капитан обещания…
Через полчаса из тыла пришли другие саперы. Снова стук топоров. Снова разноголосый визг пил. И когда слипаются веки, мне чудится доброе солнце, теплая полянка в лесу, скользкий прутик с ободранной корой, облепленный муравьями. Я стряхиваю их, облизываю прутик и снова сую его в муравейник. Но, когда я с трудом раздирал глаза, то видел морозную ночь, горящие холмы и мост, облепленный саперами.