— Знамое дело, не надо, чтобы Григорию Григорьевичу обида какая от них вышла. Только, пущай шум будет! И того довольно... Уж я возьмусь.
— Хорошо. Только не теперь... После...
— Вестимо после! — сказал Шкурин.
Государыня, услышав голоса на подъезде, придвинулась к отворенному, но занавешенному окну. Внизу, на подъезде стояло несколько сановников. Григорий Орлов провожал высоких гостей, что-то говорил и, особенно весёлый и довольный в этот день, громко смеялся, как самый счастливый человек на свете.
— Rira bien — qui rira le dernier! — с оттенком досады шепнула Екатерина.
IX
Вряд ли когда-либо, где-либо, монарх был в таком трудном, безысходно запутанном положении, в какое стала поневоле императрица Екатерина Алексеевна после переворота 28-го июня и восшествия на престол. Лето миновало, подходила осень, а всё ещё многое как-то не улеглось, не успокоилось...
Ровно через два месяца после переворота, императрица была уже на пути в Москву, чтобы поспешить короноваться.
И теперь, в сентябре, здесь, в подмосковном селе фельдмаршала Разумовского, которое любимец покойной царицы гостеприимно предложил новой царице — Екатерина впервые решилась дать себе льготу, отдохнуть несколько дней от всех треволнений Петербурга и оглядеться.
Положение было такое, при котором всякий, самый энергический человек мог потерять присутствие духа и пошёл бы на уступки и сделки, т.е. признал бы себя побеждённым.
Екатерина и уступала мысленно, чувствуя борьбу не по силам, но молчала и откладывала гласное признанье.
Тому назад месяца три, четыре, ещё в царствование её мужа, — государыне грозило заключение в монастыре или в Шлюссельбурге, где, по приказанию императора, отделывались покои для "неизвестного лица, долженствующего прибыть на жительство".
Но государыня, знавшая об этих приготовлениях, не унывала. Кругом её была масса тайных друзей. Во взгляде всякого придворного, всякого сенатора, всякого духовного лица, от архиерея до простого священника, всякого гвардейца, от командиров полков до последнего рядового, — Екатерина ясно читала одно:
— Не бойся! Мы за тебя!
Недовольны были все, а все недовольные были за неё.
И вот совершилось событие, про которое выразился французский король, что это "un conte de mille et une nuit" — сказка из тысячи и одной ночи.
И с первых дней победы и торжества положение государыни стало невыносимо. Нужна была мужская энергия и женская хитрость — вместе соединённые — чтобы не запутаться, не погибнуть в сетях, расставляемых ей кругом.
Кругом неё всё было запутано и опрокинуто, и совершалось общее брожение всего.
Близкое ей лицо, Григорий Орлов, был ещё недавно, вместе с братом Алексеем, главным коноводом недовольных гвардейцев. У него собирались заговорщики... Теперь, то и дело, доходили до государыни слухи, что есть сборища офицеров, где ведутся "совратительные, вольнодумные речи" уже не о Петре III, как недавно, а о том, что цесаревич Павел, по примеру других государств, должен быть на престоле, над ним же только правительница до его совершеннолетия, а государыне не полагается короноваться теперь в Москве.
На других сборищах, а иногда и явно, публично, — слышалась речь об царственном узнике "Иванушке", как о законном.
Самой гвардии, совершившей переворот в Петров день, показалось всё "действо" на столько удивительно лёгким, что казалось можно бы завтра без всяких приготовлений совершить второе, в пользу Ивана, или в пользу цесаревича Павла Петровича.
Тем более это возможно, что Пётр Феодорович был всё-таки внук великого императора, у него было наконец его любимое и верное ему Голштинское войско. У него были (как думали тогда, но ошиблись) свои верные и преданные ему люди, сановники и генералы.
Нынешний монарх — женщина, принцесса, и у неё не было своего войска, личного...
И гвардейцы, ещё не опомнившись от похмелья удачного петербургского "действа", рассуждали о "статских» делах. Награждённые считали себя всё-таки обиженными, а ненаграждённые были обижены, и с их языка не сходило имя "Иванушки".
Братья Орловы, вокруг которых три месяца назад группировались друзья и приятели, т.е. почти все офицеры гвардии, теперь были уже для них не товарищи, а вельможи и сановники. Дружбу сменила зависть — а зависть скоро сменилась ненавистью.
От Орловых три четверти прежних друзей отшатнулись. Явились другие коноводы, вокруг которых группировались недовольные, завидующие, обойдённые и просто праздные люди и "фрондёры", как обозвала их сама государыня.
Всё, что, бывало, недавно собирались у Григория Орлова на вечеринках, поиграть в карты или выпить и побалагурить — теперь могли являться только в известные часы его приёмов. Цалмейстера "Гришутки", доброго и весёлого малого, молодца на всякую затею и шутку, от медвежьей охоты до простой драки в трактире — не было теперь. А был генеральс-адъютант императрицы, за которым все ухаживали, от первых чинов двора до последнего офицера. Все ухаживали и все ненавидели из зависти.
Прежде, недавно, чрез этого Орлова и его братьев государыня одним словом правила и руководила всем Петербургом. Её слово, её желание, переданное чрез Орловых, было указом для всех, и все повиновались. Теперь, если государыня хотела, чтоб её желание исполнилось, надо было устроить так, чтобы Орловы, хотя бы по-видимому, были тут в стороне.
Виноваты ли были братья-богатыри, что вдруг остались одни, оттолкнули от себя самых лучших друзей и верных людей в среде гвардии. Отчасти — нет! Отчасти — да!
Если видное положение любимца Григория Орлова породило кучу завистников и все тоже метили и мечтали быть тем же, то не вина его, если нельзя было всех офицеров гвардии сделать генеральс-адъютантами.
Но, с своей стороны, Григорий и Алексей Орловы в два месяца, как если бы прошло десять лет — забыли, что они — простые русские дворяне и простые офицеры гвардии.
Честолюбие Алексея для брата Григория не имело границ. Он первый крикнул на паперти Казанского собора 30-го июня:
— Да здравствует императрица — самодержица!
Простой народ подхватил слова, а из сановников никто не посмел промолчать. И Алексей Орлов понял, оценил этот случай по достоинству.
— С ними всё можно сделать. Только покруче, да пошибче! — говорил он брату. — Так же как мы медведей бьём с маху, так и в делах государских надо. Собери ты мне все сенаты иноземные и свой в одну горницу, и я тебе заставлю их единогласно подписать резолюцию, чтоб они сами себя перепороли розгами.
И самовластье, надменность, даже дерзость с гвардейцами и полное презренье ко всем придворным явились в Алексее Орлове тотчас же, на первых же порах. А после смерти императора, Алексей уже стал мечтать о большем...
X
Первые