Читать интересную книгу Страна последних рыцарей - Халил-бек Мусаясул

«А я знаю, знаю! — закричал я оживленно.— Однажды герой рассказал какой-то женщине о своей тайне, и она выдала ее его врагам, которые затем легко справились с ним. Стрела попала прямо в уязвимое место. Женщины не умеют хранить тайны».

Рамазан засмеялся. «Запомни, сынок, на будущее и смотри, не забывай об этом!» — сказал он. А я воскликнул: «Да, но как это было на самом деле?! Расскажи мне еще раз, чтобы я лучше запомнил!» — «Да ты и сам уже все знаешь,— сказал Рамазан.— Это долгая история, а мы уже почти дома».

Огни Чоха горели перед нами в темноте, как глаза многоголового аждаха. Ах, я с таким трудом возвращался в действительность, так как под шум ветра и рассказы Рамазана я ехал, погруженный в мечты о прошлом, и мог бы еще долго двигаться так сквозь ночь. Но вот уже и наш дом. Я слез с коня, находясь еще в сказочном сне и грустный оттого, что еще не очень скоро удастся мне уговорить Рамазана рассказать подробнее о нартах.

Книга вторая

Мир гор

К концу осени, когда земля, выполнив обещание, вознаграждала тружеников земли своими щедрыми дарами, когда заканчивались полевые работы и весь урожай находился уже в амбарах, время, казалось, начинало замедлять свой ход, как бы задерживаясь между бездействующими, праздными пальцами людей. И вот тогда наступала пора гвая — коллективного труда. Это были дела, не требующие спешки, как, например, чесание шерсти, отделение кукурузных зерен от початков. На большой террасе или в амбаре собирались молодые люди, богатые и бедные, хозяева и слуги. Здесь пели и танцевали, а по кругу шли фрукты и сладости. Певцы исполняли старинные песни, молодежь подпевала им хором. Это продолжалось до глубокой ночи. (См. акварель ‹…›.)

А когда наступала зима, то она приносила с собой другой, более торжественный гвай, который проходил в просторном закрытом помещении, что создавало впечатление большей близости собравшихся здесь людей. Это происходило тогда, когда в одном из домов по торжественному поводу шили для брата или жениха шубу (тулуп), если расшивали свадебные наряды для невесты отделками по старинным образцам или драгоценными камнями и золотыми пластинками. Руководил всеми этими работами портной Саду, ум и мастерство которого снискали ему большое уважение.

Все это происходило следующим образом. В большом зале, где в камине потрескивали дрова, на коврах лежали валики и подушки, на которых сидели девушки. Они пели и шутили, а их пальцы при этом ловко и без устали работали. На некотором расстоянии от девушек сидели и стояли парни, наблюдая за искусными рукодельницами, и курили свои изящные серебряные трубки. На низком столике, рядом с камином, стоял кувшин с бузой, лежали блюда с орехами и печеньем. Каждый мог пить и есть, сколько хотел. Все предметы вокруг, изготовленные руками местных умельцев, были хорошо знакомы и близки присутствующим. Здесь находились такие же лампады из бронзы и глины, какие находят в греческих и римских захоронениях, кувшины, кинжалы, огнестрельное оружие, женские украшения, набитые овечьей шерстью подушки, ковры на полу и на стенах, а также парчовые одеяла на случай приезда почетных гостей.

На гвай молодежь собиралась не только для выполнения какой-то определенной работы. Здесь присутствовало и другое не менее важное обстоятельство. Это подтверждали и изящные изысканные наряды девушек, которые старались в этот день особенно хорошо выглядеть. Вечера гвая представляли собой особые мероприятия в жизни общины, так как только тут, на досуге, парни и девушки могли поближе присмотреться друг к другу. Собственно говоря, именно здесь каждый делал свой выбор, и все это понимали. Какое-то ощущение внутренней взволнованности присутствовало в помещении, что-то значительное и многообещающее, более приятное, чем само исполнение мечты: встреча и ухаживание.

Важно было и то, что только здесь могли собраться вместе все молодые женщины и девушки, которых обычно можно было увидеть лишь мельком. А у юношей появлялась возможность пообщаться с ними, хотя бы на расстоянии, так как в своем привычном женском окружении каждая из них вела себя более свободно и естественно. По спокойным работающим рукам, ловким и старательным движениям пальцев можно было судить и о душевных качествах, и о чертах характера девушек. С наступлением темноты все парни с нетерпением устремлялись в один из ярко освещенных домов, откуда слышались музыка и смех. Но мысленно они были уже {31} там, на гвай. «Мои глаза будут наслаждаться красотою роз, как пчёлы, они будут летать от цветка к цветку»,— думал про себя один, и: «Я буду смотреть, но не касаясь руками, и может быть разговаривать с нею, а во время танца летящий подол ее платья снова коснется моего колена»,— думал другой.

Очень важной составной частью гвая была музыка. Кто-то приносил чунгур * {32} и пел под его аккомпанемент хорошо всем знакомые шутливые куплеты, на них, в свою очередь, отвечали девушки. Время от времени кто-то тут же сочинял новую частушку, которая, как метко пущенная стрела, достигала своей цели. Все новое быстро подхватывалось и запоминалось наизусть. Затем были танцы, устав от которых, публика любила послушать Галбаца, известного певца, чье имя означало «гривастый волк», то есть лев. «Где наш лев?» — кричали мужчины и просили его петь так, чтобы горы откликнулись громким, раскатистым эхом. Галбац действительно обладал мощным, неистощимым голосом, басом. Свое пение он сопровождал сильными, выразительными жестами, держа в руках бубен, который он то приводил в легкое движение, то сильно бил в него, в зависимости от значимости исполняемого текста, что приводило слушающих в неописуемый восторг. Другой музыкант сопровождал его пение игрой на чунгуре. Все любили слушать старинные баллады, так как они заставляли сердца сильнее биться и вызывали румянец на щеках робких, невинных девушек, так что взгляды юношей становились смелее и, казалось, для них приоткрывались запретные врата.

Когда стихали одобрительные возгласы, Галбац резко ударял в бубен и обращался к присутствующим:

«Слушайте меня, мужчины и женщины, говорливые девушки и нетерпеливые юноши, так как я хочу спеть вам о знаменитом Хаджи-Мурате * {33}. Кто не знает Хаджи-Мурата, гордость наших гор? Того, кто был прекрасен и в жизни, и в смерти? Того, чью славу песня доносит до самых далеких гор и долин?

Знаете ли вы, как однажды ему удалось вырваться из рук врагов и расстроить их планы? А произошло это тогда, когда он был наибом Аварии и еще верил, что сможет жить в дружбе с русскими. Русским наместником в Темир-Хан-Шуре был тогда Ахмед-хан, приказавший Хаджи-Мурату прислать ему с каждого подворья по вьючному животному, доверху груженному дровами. Хаджи-Мурат был озадачен. „Как же смогут аварцы выполнить такой приказ? Ведь у нас одни голые скалы с крошечными полями и лугами, поросшими низкой травой. Вряд ли и с нижних лесистых склонов гор нам удастся добыть достаточное количество дров даже для себя“.

В ответном послании он написал, что при всем желании он не сможет выполнить приказ из-за бедности его края лесами.

Это письмо Ахмед-хан показал наибу Гимбату, недолюбливавшему Хаджи-Мурата и попытавшемуся вбить клин в их отношения, лицемерно сказав: „Если бы ты приказал это мне, мои люди выполнили бы его без промедления. Сомневаюсь, что Хаджи-Мурат верен и честен по отношению к русскому царю. Я думаю, что он связан с имамом Шамилем, находящимся в Дарго {34}, и пытается перетянуть всех аварцев на его сторону“. Высказанные Гимбатом подозрения смогли посеять недоверие в сердце Ахмед-хана, и он приказал Хаджи-Мурату приехать к нему в Хунзах, якобы для беседы. Но бесстрашный джигит был сразу по приезде схвачен и брошен в крепостную тюрьму. Горько и тесно было горному орлу в узкой клетке. Ахмед-хан планировал, однако, отправить его в дальнейшем в сопровождении вооруженной охраны в Темир-Хан-Шуру, откуда героя должны были этапировать в далекую Сибирь, после чего над его головой никогда не засияло бы солнце Страны гор, и он никогда больше не ступил бы на родную землю.

Через неделю надзиратели среди ночи разбудили пленника, завязали ему глаза, сунули ему в рот кляп, завязали руки веревкой, которую крепко держали двое солдат; за ними шла остальная охрана. И вот таким постыдным образом они вели его сквозь темноту ночи, понимая, что при свете дня народ освободил бы своего любимого героя. Пройдя незначительную часть пути, русские солдаты поняли, что они на неправильном пути, так как плохо ориентировались в горах. Некоторое время они спорили, пытаясь определить правильное направление, но не сумев этого сделать, посоветовались и наконец решили самого пленника сделать проводником, так как он знал все горные тропы. Он жестами попросил убрать кляп изо рта. Они послушались, оставив, однако, руки связанными и не выпуская веревки из рук. Солдаты шли, охраняя пленного со всех сторон, примкнув штыки и держа пистолеты на взводе. Но герой не считал свое положение безвыходным, так как чувствовал под ногами родную землю, где удача его никогда не подводила. И в темноте он узнавал дорогу, как если бы это были дорожки его сада, но он сознательно вел их по неправильному пути, то вверх, то вниз по каменистым тропам, пока они не начали спотыкаться от усталости. А Хаджи-Мурат легкой поступью шел впереди, так как острые железные гвозди, которыми была подбита его обувь, цеплялись за гальку. Все у́же и круче становилась тропа, все более хрупкой горная порода, на востоке появилась розовая полоска утренней зари, наступал день, и они шли по краю страшной пропасти. Солдаты не могли оторвать своих испуганных глаз от неуверенных ног, в то время как наш джигит пытался измерить смелым взором сумеречную глубину и думал о быстроногом туре *, который, подобно стреле, выпущенной из натянутого лука, вырывается из рук охотника. Тут он громко воскликнул: „Именем Аллаха!“ И бросился со скалы, увлекая за собой державших его солдат. Прыгая и скользя, ему удалось стать на землю, и она, родимая, сохранила ему жизнь. Хотя его руки были еще связаны, он поднялся на ноги и прислушался. Над ним и вокруг него была мертвая тишина. Враги были повержены.