Так: однажды проснулся слепым. До этого вода всё поднималась из подвалов, требовалось больше рук, вёдер, насосов, всё меньше сна, меньше страха, больше уверенности в ожиданиях: с небытием лицом к лицу… Я так устал, так по-человечески устал, что не открыл глаз — взглянуть, как распадается Город. Он распался без моего участия… А твердь и хлябь, а тьма и свет воссоединились, как до начала времён, а я спал, снов не видел, открыл глаза — всё равно что не открывал. Спокойствие, как температура, поднималось во мне, как усталость, накапливалось в мышцах… За спиной молчал Ангел, и чувство равновесия не покидало меня, такого вселенского равновесия, словно я гигантская мёртвая бабочка, приколотая к Городу земной осью.
Я стукнулся о железную перегородку, провёл по шероховатой, хрупкой от ржавчины поверхности вверх, пока ладони не легли на борт мусорного бака. Там, в бездонных недрах, корчилось судорогами рыданий маленькое горячее тельце, сокращалось и вытягивалось обнажённым нервом; движения тревожили воздух; волны звуков и запахов ударяли в невидящие глаза, в уши, нос, в безмолвные губы. Я почувствовал, как Ангел перегибается, погружает в глубину руки, тянет их, тянет, касается, обхватывает, тащит сгусток захлебнувшегося плача наружу, мимо моего лица, прижимает к груди бьющуюся сущность; вскрик, всхлип, всхрип…
Я постигаю неведомое для меня доселе. Успокоенный Дух и погибшая Душа — Ангел и я — по очереди, не говоря ни слова, рассказываем Разуму, вернувшемуся к изначальной беспомощности, сказку о тонущем Городе:
Город брал курс на Запад, но Запада не было; Город растворялся в Океане, отмывался, становился гладким и маленьким. Движения Города теряли скорость и направление, сам Город терял вес, объём и плотность. Бунт не встречал сознательного сопротивления, проваливался в вязкое непонимание. Тот, кому душа хотела молиться — бесстрашный, но и беззащитный, — упал в грязь, смешался с нею и возродился по-прежнему бессильным. Той, которую душа хотела любить, никогда не было. Но был спазм вдохновения: душа молилась и любила, молится и любит, и никогда нет ей ответа, и просьба её затухает в том, что не есть ни твердь, ни хлябь, ни тьма, ни свет…
Чувствуя лёгкость падения, поднял голову (к небу):
Зарница?…
Карина Шаинян
Малина
Нашла почти целый свитер. Помнится, такие были в моде лет за пятьдесят до Пришествия — пушистая шерсть и на груди вышивка. Хороший свитер, тёплый. Была пара дырок на рукаве, заштопала, а пятна крови и мазута кое-как отмыла, не до конца, конечно, ну да кто сейчас на это смотрит. Зато вышивка сохранилась — такими ярко-малиновыми бусинами. А главное, тёплый, длинный. Хозяева одежду дают, но жёсткую, колючую, и не греет она почти. Сейчас эту пластмассовую хламиду сниму и в свитер залезу…
Поудобнее устраиваюсь на матрасе и думаю: сходить в обновке покрасоваться или перемещатель включить. Пожалуй, перемещатель. Всё равно темно на улице и смотреть некому — все по блокам сидят с перемещателями, одни Хозяева летают, а Хозяевам на то, как мы выглядим, наплевать. Слегка дёргаю себя за ухо, и перемещатель включается…
* * *
И вот мы раскачиваемся, озираясь, чтобы не засекли взрослые. Поймают — будут ругаться. Одного пацана вообще заставили заново вкапывать: он железяку так расшатал, что она уже падала…
Ворона с Дианкой спрыгивают с железки, а я не успеваю. В ухо впиваются горячие сухие пальцы, щёку обдаёт перегаром.
— Ой, дядь Амерхан, пусти-пустииии!
— Мммалина, — грозно рычат за спиной, — малина. Мммаме.
По газетному кульку расползаются грязно-розовые, красные, фиолетовые пятна, одуряюще пахнет солнечным садом. Дядя Амерхан, длинный и тощий, нависает над нами, покачивается, седые усы хищно шевелятся. Он запускает тёмную ладонь в кулёк и вытаскивает горсть малины. По пальцам течёт горячий сок.
Мы берём по ягоде. Юлька-Ворона давит смешок, закрываясь ладонью.
— Мммалина, — мычит дядя Амерхан, — ммаме моей малину… отнесите. Мне самому стыдно.
Мама Амерхана — крохотная сухонькая старушка, похожая на бело-голубую птицу, и голос у неё птичий. Строгое недоброе лицо и острый язык. Она редко выходит на улицу, а если уж выходит, то сразу начинает пророчить конец света. Мы её боимся и не любим. Прячем руки за спину, хихикаем, отнекиваемся, но дядя Амерхан уже всунул мне газетный кулёк, придётся идти.
Стоим под дверью, перешёптываемся, толкаем друг друга локтями. Дианка давит на кнопку звонка и, взвизгнув, бежит вниз. Юлька, покраснев, летит за ней, а я остаюсь. Хватаю ртом горячий воздух, от прижатого к груди кулька по пушистому свитеру расплываются пятна. За дверью шелестят шаги. Положить малину на коврик и убежать. Но дверь уже открывается, из тёмной прихожей тянет сладковато-прохладным, химическим.
— Опять? — сердито спрашивает старуха. Я молча киваю. — Опять? Да сколько ж ты будешь сюда ходить, бесстыжая тварь?! — старуха срывается на визг, а я, почти теряя сознание от ужаса, зажмурившись, протягиваю ей кулёк.
Мокрая газета расползается, на порог с сухим пластмассовым треском сыплются красные бусины.
— Перестань сюда ходить, — воет старуха, — оставь меня в покое, не носи кульки эти шайтановы, уйди-и-и-и!
Я кубарем скатываюсь по лестнице, в спину мне кричат:
— Скажи, пусть домой идёт, что ж он позорит меня, пускай домой идёт…
Я отлепляю от свитера кусок газеты. В малиновом соке расплывается заголовок: «Лингвист Юлия Вороненке пытается расшифровать язык Хозяев». Вытираю о штаны ошмётки малины, смешанные с типографской краской, мимолётно жалею, что не надела лёгкую майку, — тепло всё-таки, надо же было модничать, а теперь под мышками мокро, то ли от жары, то ли от страха. Ещё раз отряхиваюсь, делаю независимое лицо и выхожу во двор.
— Я только прощения прошу, — проникновенно объясняет девчонкам алкоголик.
— Дядь Амерхан, она говорит, чтоб вы домой шли.
— Э-э-э, — он машет рукой и, ссутулившись, тяжело кренясь на бок, уходит.
Мы молчим. Юлька пинает железяку, а Дианка возит палочкой по грязи.
— Пойдёмте лучше орехи обносить.
— Я не могу со двора, мне ещё с сестрой гулять. У неё жених… — Дианка изображает презрение, и мы с Юлькой тоже. Дианкина мама отправляет её со старшей сестрой, когда та идёт на свидание. Чтоб присматривала.
— Может, в резиночку? — тоскливо предлагает Юлька.
— Она чокнутая, — говорит Юлька между прыжками.
— Нет, она ведьма, — возражает Дианка, — она моей бабушке говорила — к ней духи ходят.
— Какие, к чёрту, духи? — спрашиваю я. В животе холодно, натянутая резинка режет ноги.
— Ну… — Дианка оглядывается и продолжает шёпотом: — Души… умерших…
Юлька вертит пальцем у виска и спотыкается.
— Мне бабушка говорила, — оправдывается Дианка.
— Твоя очередь, — Юлька влезает в резинку и убирает влажные волосы со лба, — а эта бабка просто чокнутая. И дядя Амерхан — алкаш.
— Юлька, ты кем будешь, когда вырастешь? — зачем-то спрашиваю я.
— Филологом, — гордо отвечает Ворона.
Я молчу, делаю вид, что поняла.
— А я знаю, — говорит Дианка, — это всякие иностранные языки учить.
— Вроде того, — лениво отвечает Юлька, — ты прыгай, прыгай.
Дианка прыгает. Толстая черно-рыжая коса хлопает по спине.
* * *
Заело. Заело перемещатель, точно. Который раз в ту же историю попадаю, надоело, ухо уже болит из-за этого алкаша. Надо на улицу сходить.
У подъезда мусорная куча, от неё тянет сладковато-прохладным, химическим. Холодный ветер гоняет обрывки газет. Раз уж вышла — посмотреть, что пишут… Давно всё ясно, было Пришествие, появились Хозяева, ну и чёрт с ними. А эти всё пишут и пишут, непонятно, где время берут, перемещателей им не выдали, что ли? «Лингвист Юлия Вороненко пытается расшифровать язык Хозяев». Знакомое имя… Охота ей возиться, кому он нужен, этот язык, если Хозяева наш знают…
Пробираюсь по тёмной улице. Ну и грязищу развели, по колено, и холодно… Сумасшедший в канаве ворочается… Бросаю газету. Неохота никуда идти, где же Хозяева?
Из переулка вылетает пластиковая бело-голубая птица. Ну наконец-то… Хозяин зависает передо мной, из ящичка на груди металлически чирикает:
— Еды? Одежды?
— У меня перемещатель заело, — на всякий случай заискивающе улыбаюсь.
Хозяин кивает, вцепляется лапами в волосы, голову пронзает короткая боль.
— Может быть, еды? Одеяло? Что-нибудь выпить?
— Нет, спасибо, — я отворачиваюсь от навязчивой птицы.
— М-м-мне выпить, — раздаётся из канавы.
— Всего хорошего, — чирикает Хозяин и зависает рядом с пьяницей.
Доносится озадаченное посвистывание. Чем-то этот алкаш Хозяина смущает…