Читать интересную книгу Замыкая круг - Карл Тиллер

Можно подумать, что Берит тревожилась за тебя, когда ты вел себя подобным образом, и, наверно, так и было, но вместе с тем казалось, будто ее восхищает эта грань твоей натуры. По-моему, она считала твое упрямство и мелкие мятежи признаками внутренней силы и мужества, и я не раз видел, как она прятала усмешку, когда ты вел себя так, что другие матери вправду бы перепугались.

Намсус, 5 июля 2006 г. Черномазый

Подбираю с земли сухую белую палку, кладу поперек колена, представляю себе, что это Эскилева рука, ломаю надвое и швыряю обломки в озеро. Смеюсь, стараюсь смеяться торжествующе, но толком не выходит, получается лишь горький смешок, злой. Наклоняюсь вперед, облокачиваюсь на колени, сижу и смотрю на озеро, на синее озеро, искрящееся под ярким солнцем. Проходит несколько секунд, я хлопаю ладонями по коленям и встаю с камня. Надо возвращаться. Ничего не поделаешь. Уехать можно сразу после обеда. Не знаю куда, но я все равно уеду, куда угодно, лишь бы прочь отсюда. Иду, прохожу через лес на пыльную дорогу, на желтый проселок. Сперва иду быстро, но чем ближе к дому, тем больше замедляю шаг. Тело словно бы не желает возвращаться, ноги поднимаются с трудом, я силком заставляю их войти в сад, пересечь лужайку. Мне уже слышны их голоса, слышен мамин смех и заносчивый голос Эскиля, громкий и авторитетный, бодрый и оживленный. Похоже, им весело. Мама опять смеется, и Эскиль смеется — смеется своим раскатистым смехом. Теперь до меня долетает и смех Хильды. Все трое сидят там и смеются, а сейчас приду я и опять все испорчу, приду — и все настроение насмарку. Секунда — и меня будто током бьет, ведь это правда, не просто слова, которые я говорю, чтобы пожалеть себя, нет, это чистая правда. Останавливаюсь, сглатываю комок в горле. Стою не шевелясь. Душа истекает кровью, желание повернуть назад растет, все больше хочется удрать, уйти отсюда, но нельзя, вдруг они подумают, я утонул или еще что стряслось, чего доброго, начнут искать, всех на уши поставят, кто их знает; лучше уйду сразу после обеда, двину в летний домик или, может, к Венке. Вообще-то и с Венке мне встречаться неохота, хотя даже это лучше, чем торчать здесь. Ладно, посмотрим. Зажмуриваюсь и снова открываю глаза, силком заставляю ноги свернуть за угол, дойти до балкона. Они сидят и курят, мама — самокрутку, Эскиль с Хильдой — сигареты. Заметив меня, мгновенно умолкают, смех улетучивается, всего-то секунда — и они вроде как понимают, что происходит, и стараются овладеть собой, хмыкают, отпускают несколько рассеянных реплик, чтобы атмосфера не стала чересчур уж мучительной, вроде как стараются сгладить неловкость.

— Не пойму, откуда ты все это берешь? — говорит мама Эскилю, кажется, ей никогда не надоедает твердить это снова и снова. Я смотрю на нее: качая головой, она наклоняется вперед, тушит самокрутку, пробует засмеяться. Делает вид, будто особо не задумывается над тем, что я вернулся, но выходит не очень удачно, ей нездоровится, я вижу.

Секунда — и все трое разом оборачиваются ко мне, как бы невзначай.

— Вернулся, — говорит Эскиль.

— Да, — отвечаю, жду, потом добавляю: — И вижу, вы приятно провели время. — Не успел договорить, а уже чувствую укол сожаления, хотя всего-навсего произнес вслух то, о чем все думают, но так или иначе, зря я это сказал, пришел — и ладно. Тишина. Я иду, глядя в пол, только боль внутри все сильнее, душа в крови. Стараюсь улыбаться, стараюсь выглядеть безучастно, но не получается, улыбка вымученная, дурная. Поднимаю взгляд, иду к свободному креслу, вижу, что мама улыбается тусклой улыбкой, вроде как опять хочет казаться и храброй, и страждущей. Секунду спустя она встает.

— Ох… — Она тихонько стонет, хватается за поясницу и тогда только выпрямляется. — Погляжу, готов ли обед, — говорит она и плетется мимо меня, не удостоив и взглядом.

Опять тишина.

— Н-да, — говорит Эскиль, выпускает носом дым, ждет секунду-другую. — Как вода?

— В самый раз, — говорю, пытаюсь перехватить его взгляд, пытаюсь изобразить самоуверенность, но без особого успеха.

— Где ты был-то?

— На том пляже.

Он кивает и, помолчав, говорит:

— Это там ты сдернул с меня шорты.

Смотрю на него, с удивлением. Какого черта он выдумывает, ведь это он стащил с меня шорты, а не наоборот.

— Я тебе рассказывал? — спрашивает Эскиль, смотрит на Хильду и кивает на меня. — Народу на пляже — яблоку негде упасть, а этот паскудник стаскивает с меня шорты. Кругом девчонки из моего класса, представляешь? Черт, я со стыда сгорел.

Он оборачивается, опять глядит на меня. Проходит секунда. И вдруг я понимаю, что он замышляет: решил как бы одолжить мне чуток своих собственных качеств, отводит мне главную роль в одной из многочисленных историй о себе самом, в надежде, что я почувствую себя лучше. Такой у него способ похвастаться мной, такой способ спасти настрой.

— Помнишь? — спрашивает он.

— Нет, не помню, — говорю я, гляжу на Эскиля, на миг перехватываю его взгляд, стараюсь показать, что вижу его насквозь, но до него не доходит, он гнет свое.

— Не помнишь? — Он изображает недоумение. Делает последнюю затяжку и тушит сигарету в пепельнице. — Что ж, ты, может, и забыл, а вот я помню, да еще как. Подобные переживания из памяти не вытравишь, — говорит он, с улыбкой оборачивается к Хильде, кивает на меня. — Он, видишь ли, любил паясничать!

— Правда, Юн? — спрашивает Хильда, наклоняется и тоже гасит сигарету. Потом снова откидывается на спинку кресла, смотрит на меня, вид у нее слегка удивленный, она явно под впечатлением.

Я отвечаю не сразу.

— Так как же? — переспрашивает она.

И тут я чувствую, что все это начинает действовать на меня, глупо, конечно, но я вроде как польщен. Опускаю взгляд, снова поднимаю, не могу сдержать усмешки, как бы соглашаюсь, что любил паясничать, был не только замкнутым и стеснительным, но иной раз буйным и неуправляемым, это неправда, а все же приятно, когда тебя считают таким.

— Никогда бы не подумала, — говорит Хильда.

Я смотрю на нее. А она смотрит на меня, мягким, добрым взглядом, вообще-то чуть слишком мягким и добрым. И улыбка у нее тоже чуть слишком добрая. И внезапно я понимаю: она знает, что все это выдумка, и просто делает вид, будто верит словам Эскиля, потому что жалеет меня, сочувствует мне. Проходит секунда, и хрупкое мое благодушие, вызванное лестью, исчезает, меня снова охватывает стыд. До какой же степени можно стать ничтожеством, до какой степени быть младшим братишкой. Эскиль раздает в долг собственные качества, а я, как дурак, принимаю, будто просто сплю и вижу быть таким, как он. Будто уважаю его и ценю, этого хвастливого, самодовольного националиста, не-ет, черт побери, не хочу я быть таким! Черт побери, да что это со мной? Хильда глаз с меня не сводит, знает, что я разгадал всю комедию и сгораю со стыда, по ней видно, что она знает.

— Н-да… — говорит Хильда, вроде как пробует перевести разговор на что-нибудь другое, вызволить меня, пока не дошло до полного конфуза. Открывает рот, хочет что-то сказать, но не успевает, потому что входит мама, половицы балкона скрипят у нее под ногами, и Эскиль с Хильдой оборачиваются, глядят на нее.

— Не готово еще, — сообщает мама. — Скоро, погодите еще чуток.

Эскиль хмыкает, откидывается на спинку кресла, с противным хрустом сплетает пальцы, словно хочет показать, с каким нетерпением ждет обеда.

— Пахнет чертовски аппетитно, — говорит Хильда.

— Восхитительно, — говорит Эскиль.

— Не уверена, что и на вкус так же хорошо, — говорит мама.

— Да ну, наверняка пальчики оближешь! — говорит Эскиль.

— Я не очень-то наловчилась запекать рыбу в духовке, — говорит мама. Она не жалуется, просто принижает себя, чтобы Эскиль с Хильдой запротестовали, возразили ей, чертовски типично, сидит тут и жаждет похвал.

— Ты же как-то запекала рыбу, когда мы были здесь, и вышло восхитительно, — говорит Эскиль.

— Правда?

— А то. Мы долго потом вспоминали эту вкуснотищу, — говорит он, смотрит на маму и кивает, а мама в ответ благодарно улыбается. Черт, поверить невозможно: все знают, что Эскиль привирает, знают, что он преувеличивает, но это вроде как не имеет значения. Просто умора, черт побери.

— Кстати, ты скажи, если запасы на исходе, — продолжает Эскиль. — Я пришлю кого-нибудь, подбросим тебе продуктов.

— Вот здорово! — радостно восклицает мама. — Ты правда можешь?

— Конечно, да я для своей старушки мамы что хочешь сделаю, — говорит Эскиль.

Я смотрю на него, черт, совсем парень обнаглел, он ведь никогда не помогает маме, даже не навещает почти, а рассуждать вон как горазд. Смотрит на маму, смеется. И мама тоже смеется, даже когда ей совсем было паршиво, он ей не помог, а она все равно смеется, когда он рассуждает о помощи, вроде как начисто про все забыла, вроде как это не имеет значения.