Мы с ним уживаемся. С Кафкой Гавриила Гликмана.
В крыше над головой окно. Выпуклое. Из пластика, должно быть.
Ворона усаживается на него, смотрит на меня сверху вниз. Не осуждает и не поощряет.
Я ей любопытен. Любопытен человек, который стареет изо дня в день в пыли писаний, жизнь затолкав под обложки.
– Жалко терять время, – говорю ей.
– Зачем оно тебе? – говорит она.
Ворона со мной уживается. Я уживаюсь с ней.
Она мне тоже любопытна.
Слева, со стены, смотрит вдаль, прозревая "наважденье причин", ему уготованных, – еще одно творение Гавриила Гликмана.
В тюремной полосатой робе.
На таком лице не проявиться улыбке. Улыбку уже убили, лицо пока живо.
Тоже с огромными глазами.
Надпись понизу, позднего периода – "Человек в пижаме", чтобы не придрались на таможне при выезде.
Человек этот – Осип Мандельштам, не иначе.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
Под его портретом глядит на меня Миша Танич.
С обложки своей книги – рубаха нараспашку.
Тоже поэт, друг незабвенный.
Поэтам не пристало считаться рангами, чваниться не пристало (о завистниках – умолчим).
Стихала к вечеру жара.
Слетали бабочки с левкоя.
Была навеки – та игра!
Вы тоже помните такое?
На грустных проводах собрались напоследок приятели, стали выяснять, кто первым завел с нами знакомство, но друг незабвенный рассусолиться не позволил.
– Пустой разговор, – сказал. – Поговорим лучше о том, кто первым их забудет.
Брат написал из Москвы: "Судьба редко дает таких друзей, которые настолько тоскуют, что в состоянии заказать телефонный разговор с заграницей. Тут дело не в деньгах‚ разошлись интересы потихоньку. У каждого своя шерсть и свои блохи…"
А Кафка Гавриила Гликмана взирает испытующе, как втолковывает:
"Начиная с определенной точки, возврат уже невозможен. Этой точки надо достичь".
Такое и мне известно.
Поскольку достиг.
А ворона чистит клюв о мое окно и даже не подозревает, что прикнопил ее к странице, бабочкой на булавке – чертово мое занятие.
Не распознать пророков…
…в своих отечествах.
Запрятались – не отыскать.
Чьи слова раскрывали реалии, скрытые от непосвященных, горькие порой, тревожащие, за что пророков убивали, сберегая в веках их погребения, чтобы было куда приходить, вымаливать у кого милости-утешения.
Пророков больше не убивают – незачем. Избавляются от сочинителей, неуемных ниспровергателей, раскрывающих те же реалии, колкие, раздражающие.
– Это ты к чему?
– Всё к тому же…
Висят под крышей офорты Юрия Селиверстова, два офорта на одну тему, зеркально отображенные.
"Первородный грех".
Один купил у него, второй получил в подарок перед отъездом.
– Иерусалим увидишь… – сказал, и не тоска, нет, не тоска – неутолимое влечение к недостижимому слышалось в его словах.
Проживи он подольше, ходил бы по Старому городу, по улицам его и храмам – этого было не дано. Лишь у меня под крышей, на двух триптихах, Юрий Иванович Селиверстов.
Натруженная ладонь сеятеля, одна лишь ладонь, рассыпающая зерна по иссохшей, безводной земле: "В поте лица твоего будешь есть хлеб…"
Материнская ладонь с прижатыми к "груди" пальцами, словно баюкающая младенца: "В муках будешь рожать детей…"
И посреди каждого триптиха – Древо познания добра и зла с переплетением корней; ладонь изножьем его ствола, обращенная к небу с мольбой о прощении, змей-обольститель в ветвях Древа с яблоком во рту. "За то, что ты сделал это… будешь ползать на чреве твоем и прах будешь есть все дни жизни твоей…"
Селиверстов любил повторять: "Кто жить не умел, того помирать не научишь".
Прожил быстро, коротко, чрезвычайно полновесно, и ушел мгновенно, на взлете сил.
А на стене напротив, под той же крышей – иная гравюра, словно разместились они по библейской хронологии.
Мартин Туроф, восемнадцатый век. "Переход через Чёрмное море".
"Подними посох свой и простри руку свою над морем, и рассеки его, – и пройдут сыны Израиля среди моря по суше…"
Моше (Моисей) на берегу с поднятыми руками.
Вздыбленные волны в гребешках пены.
Проход между ними, и по нему, вслед за огненным столпом до Небес, движутся несметные людские потоки.
Случилось это в 2448 году от сотворения мира; фараон кинулся в погоню во главе пеших и конных воинов, с сотнями боевых колесниц, но волны сомкнулись и поглотили его войско.
– Владыка мира! – славословили пока что ангелы. – Бог воинств! Помогающий‚ спасающий и защищающий!..
– Замолчите! – возгласил Единый‚ Великий и Грозный. – Творения рук Моих погибают, а вы хвалу Мне поете?..
И если продолжить ту же хронологию, карта 1832 года, изготовленная в С.-Петербурге, – тоже у меня под крышей.
"С означением древних пределов XII колен Израилевых".
Святая Земля, протянувшаяся вдоль Средиземного моря. Наделы двенадцати колен, и отдельно, в углу карты, Старый город, Сион, гора Мориа.
Прислал карту незнакомый человек из Германии. Из дома для престарелых. Слушал, должно быть, мои передачи по радио.
"Вам, – написал, – может пригодиться…"
А возле нее, тоже на стене, карта для охотников и рыболовов Московской области, – вон куда жизнь занесла, за какие пределы библейской хронологии.
На карте помечено, где кого ловить, в кого где стрелять. Из отрядов хищных, копытных и грызунов, куриных и пластинчатоклювых, а также рыб всякого вида – по желанию и возможностям.
Признаюсь: грех держу за душой, с молодых лет.
Стрелял дробью в стайку реполовов на кусте.
Убил одного. Ощипал у костра, чтобы зажарить. Подивился малости тельца и выбросил.
На этом стоило бы закончить, добавлю самую малость.
"Переход через Чермное море" подарил Миша Ушац, художник.
Выдумщик в молодости, выдумщиком оставался на старости, одинокий Миша Ушац – веселый на людях человек.
Подарил и книжку "частушек, песенок, куплетов и страшилок". С надписью "Всегда твой".
Задумался я давеча,
И бьется думка-птица:
– Дана мне жизнь как ваучер,
Как ей распорядиться?
Быть может, мне вложить ее
В какое-нибудь дело?
А может быть, пропить ее
И ничего не делать?
А может, как в Гражданскую,
С винтовкой, на коня?..
Дана мне жизнь как ваучер,
Куда
вложить
меня?
Приступаешь к работе в сомнениях-колебаниях…
…продвигаешься без видимых успехов и вдруг замечаешь, что материал сам идет в руки, от всех и отовсюду, – что бы это означало?
Сочинял "Людей мимоезжих", путался в анчутках и прочей нежити, способной навести порчу, присушить-оморочить, – Саня Лившиц, того не ведая, прислал из Нью-Йорка книгу: "Вдруг понадобится…"
Иван Петрович Сахаров, "Русское народное чернокнижие". С.-Петербург, 1885.
Дело с мимоезжими пошло-поехало.
Полезли из щелей, шлепая мохнатыми пятками, зыристые мужички, игоши с жердяями, черти толкачие да черти вертячие, лешачихи, кикиморы болотные, дедушки домовые с дедушками водяными, бес Потанька да бес Луканька, клохтун-ерестун с пролазом, а также кривые вражонки, шишиги, мелочь пузатая, на рубль кучка – не о них речь.
Добавим к этому чащобных колдуний, мерзостно безобразных, старух от рождения: один зуб на троих, один глаз, одна нога, которыми пользуются поочередно, – не о них сказ.
А сказ наш о том, как вычитал у Сахарова про загадочные Книги сивилл, возбудился сверх меры.
Их было десять пророчиц божественным внушением, и вот описание внешности сивилл в русских рукописных списках:
"Лицом старообразна и нравом гневлива, а ходила просто, власы свои распустя… Была молода, красоту свою с чистотою держала… Женщина стара, не хороша, в простой одежде, охульна… Ходила в червчатой одежде, руки приимаючи к сердцу, кабы задумалася… чтобы ее слово телом стало…"
Предсказания сивилл записали на пальмовых листьях, собрали в девяти книгах, которые хранились у жрецов, – их судьба такова.
В шестом веке до новой эры правил в Риме Луций Тарквиний Гордый. Явилась к нему Кумская сивилла по имени Демофила, прорицательница из итальянской провинции Кампания, предложила приобрести девять книг, где была изложена история мира до его обновления, когда – по утверждению поэта – "на смену роду железному род золотой по земле расселится… мир от всечасного страха избавит".