Температура так и не падала, но Мише объявили, что его переводят в палату. Наверное, в тесной реанимации его было дольше держать нельзя: конвейер операций двигался не стопорясь… Мишино тело опять погрузили на каталку, опять закатили в лифт и спустили на два этажа.
А там перегрузили на его кровать.
– О, привет, – слабо сказал Паша. И снова приткнулся к коленям жены, что сидела, ссутулясь, перед ним на стуле. Кажется, дела его были нехороши.
Кирпичникова в палате не было.
– А где Игорь? – спросил Миша.
– О, скачет уже… молодец, – ответил Паша завистливо. Ведь у них были одинаковые операции, а Пашу оперировали первым , подумал Миша.
И нащупал телефон, который он оставил в тумбочке. Он набрал домашний номер, Верочка долго не брала трубку. Наконец ответила весьма оживленно: алло ?
– Я уже здесь, – сказал Миша.
– Где ты? – спросила Верочка тревожно.
– Здесь. В больнице.
– О, господи, ты меня напугал!.. Ну как ты?
– Хорошо. Температура. Но я хорошо.
– Я сейчас приеду…
– Завтра, – сказал Миша, – приезжай завтра. Теперь я лучше посплю…
Телефон тут же зазвонил снова, и Миша решил, что жена передумала. К его изумлению, звонил Науменко. И Миша успел удивиться такой предупредительности, ведь они давно не общались. Но Науменко, кажется, даже не знал, что Миша в больнице. Он сбивчиво рассказал, что его эрдель-терьер только что погиб, упав сослепу в котлован, который за ночь строители вырыли перед домом. Он упал вниз , повторял Науменко, а потом зарыдал… Верочка действительно приехала только на следующий день. И Мише показалось, что он отвык от нее.
Когда он вернулся в палату, он сразу почувствовал, будто медленно всплывает из темного небытия и что оставивший его было ангел-хранитель снова порхает где-то рядом. Миша всегда полагал, что страдания облагораживают и поднимают, недаром же есть выражение
очистительные муки , но первые послеоперационные дни, напротив, были погружением в неприятное, грязноватое. Сейчас он старался опять нащупать то ровное и ясное настроение, с каким готовился к бою . Но вяло работал мозг, немного мутило, затекала шея, думать связно ни о чем не выходило. Даже сны стали навязчивыми, бесформенными. Снилось, что его не пускают на самолет. У вас неправильный паспорт , говорили ему люди в фуражках. Я на Остров , умолял их Миша. Мы знаем , говорили ему, мы все про вас знаем, у вас температура …
Миша заметил, что и с Кирпичниковым произошли перемены. Он первым делом посоветовал Мише, указывая на том Толстого, не читать сейчас серьезных книг, а, скажем, Трех Дартаньянов , Миша не сразу сообразил, о чем идет речь. Кроме того, Кирпичников чуть что принимался рассказывать, называя себя в третьем лице, что, мол,
крутого яичка ему еще нельзя . По-видимому, ему с трудом давалась послеоперационная диета, он лишился важного удовольствия в жизни.
Верочка приходила, как и прежде, через день, приносила все тот же кисель. Они, как прежде, говорили мало, но сейчас, кажется, обоим это молчание было в тягость. Как-то Миша сказал: Веруша, тебя вчера не было… я звонил…
И вдруг Верочка, его милая Верочка, сказала не без капризности:
– Ну подумай сам, нельзя же никуда не ходить…
И посмотрела на него угрюмо.
Память понемногу возвращалась к нему. Он даже смог вспомнить первые слова псалма, что висел в палате на стене:
…ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи…
И тем более Миша чувствовал, как он оживает, когда ему опять стал сниться Остров. Однажды приснилось, что он сидит в лесу у обрыва на подстеленной куртке, а городок находится далеко под ним. Обрыв так высок, что даже шпиль собора оказался внизу, а самая верхушка – на уровне глаз. Сумерки, холодно, и Миша понимает, что это – предрассветный час. Миша понимает, что надо бы спуститься в город, чтобы согреться, но что-то не пускает его. Как же я сюда попал… как же, силится вспомнить Миша. И вспоминает, просыпаясь, что приплыл на пароме, который весь был обсыпан цветными огоньками…
Остров – это понятно, но обрыв – почему обрыв. Тут Миша вспомнил о бедном псе приятеля-переводчика, упавшем вниз…
Было то самое раннее утро, какие так тяжело всегда Мише давались.
Действительно, было холодно – и очень хотелось курить. Но встать
Миша не мог, хотя днем сестра инструктировала его: сперва на правый бочок… медленно, не торопись… потом тихо-тихо перекатываешься и спускаешь ногу… вот так… потом садишься… Но сейчас ничего этого Миша исполнить не мог. Он понимал только, что он, Миша Мозель, вовсе не хочет возвращаться домой. Он вообще не хочет больше быть
здесь . Но что надо заставить себя медленно повернуться на правый бок, медленно спустить ногу… И вообще нужно спуститься вниз с обрыва, в городок, где, наверное, уже затопили камины и где ему, странствующему рыцарю, дадут мягкий пушистый плед и нальют горячего глинтвейна с корицей. И Снежная Дева, освещая ему путь, пустит-таки его в свой Ледяной дворец и позволит там жить. Пожалуй, что навсегда…
Тело Миши Мозеля нашли под утро на полу палаты – наверное, во сне он упал с кровати. И усталая дежурная сестра получила выговор от врача, потому что после реанимации за больным нужен глаз да глаз. Но и усталый врач понимал, конечно, что их много, и за всеми не уследишь.