Читать интересную книгу Че Гевара. Книга 2. Невесты Чиморте - Карина Шаинян

— Младший брат мужа моей сестры возит им продукты, — сказал он. — Он сможет проводить эту девушку. Если она, конечно, ему заплатит.

Мария наконец вышла из самолета и оглянулась на пилотов. Те глядели на нее слегка растерянно, будто только сейчас осознали, что происходит.

— Береги себя, детка, — сентиментально поговорил Поль и поднес руку девушки к губам. — Передай привет брату, мы с ним были приятели.

— Постараюсь не попасть в тебя, красавица, когда мы будем бомбить их базу, — улыбнулся кубинец и крепко обнял Марию, обдав запахом пота и одеколона.

Когда Мария увидела их в следующий раз, оба были мертвы.

Партизанский лагерь в Лулаборге, Конго, июнь 1965 года

В этих горах не было дня и ночи, утра и вечера — непроглядную тьму сменял тревожный полумрак, и только. О том, что где-то за горами скоро встанет солнце, Мария узнала лишь по посеревшему воздуху да по холодному туману, медленно ползущему среди гигантских стволов. Где-то в ветвях возились первые птицы — им с высоты был виден тусклый рассвет. Мария зажгла фонарь и, неслышно ступая босыми ногами, пошла к кухонному навесу: пора готовить завтрак.

Уже давно Мария не видела неба, плотно закрытого кронами гигантских деревьев. Дышать здесь было трудно из-за влажного и какого-то затхлого воздуха, как в долго запертой комнате; даже самый слабый ветерок никогда не проникал сюда. Но Мария не жаловалась. Человек, которого все упорно называли Тату, — «третий» на суахили, — позволил ей остаться. Когда Мария заявилась в лагерь, ее едва не застрелили — Габриэля, вступившегося за сестру, никто не хотел слушать. «Я так и знал, — печально сказал тогда Габриэль, — что рано или поздно ты поссоришься с отцом. Но я так надеялся, что к тому времени смогу быть рядом… Неужели нельзя было подождать?» — «Он хотел Обезьянку отобрать. Бабушкино наследство». Габриэль закатил глаза. «Ну здесь-то ей, конечно, безопасно, Ри». — «Да уж побезопасней, чем дома, Ри», — откликнулась Мария и замолчала, когда ствол автомата ткнулся ей под ребра: партизаны не одобряли лишних разговоров.

Мария уже успела подумать, что погибла сама и потянула за собой брата, когда вмешался Тату. Он был точно такой, как на фотографиях в газетах, — только волосы под беретом короче, да глаза не такие веселые. Он выслушал Габриэля. Он посочувствовал Марии — скорее от нелюбви к церковникам, чем от сострадания, но — посочувствовал, не записал в шпионки, не велел расстрелять и не отправил домой на расправу отцу. Он дал ей работу на кухне и позволил ходить в школу. Не на все уроки, конечно, — Мария быстро поняла, что большей частью в этой школе учат, как ловчее убивать из-за угла и почему это надо делать. Это называлось основами партизанской борьбы и теорией марксизма. Но войной дело не ограничивалось: Тату самолично преподавал конголезцам испанский, французский и математику, и Мария оказалась благодарной ученицей.

На кухне никого еще не было. Мария присела на обрубок дерева, высыпала в подол полмешка арахиса и принялась лущить его. Мелкие ядра в красноватой шкурке, казавшиеся в сумерках почти черными, с дробным шумом посыпались в жестяную миску. Позже Мария разотрет их в пыль, добавит масло, травы, зальет получившимся соусом жесткую козлятину — выйдет целый чан тушеного мяса, сытного и вкусного. Но пока руки делали механическую работу, а голова была свободна — оставалось время подумать.

Абрахам всегда считал, что удел женщины — быть матерью и женой, и у Марии не возникало и мысли, что может быть как-то по-другому. Ей доводилось слышать об образованных дамах, которые сами зарабатывают себе на жизнь, но не приходило в голову, что это может как-то касаться ее. В конце концов, у нее была Обезьянка. Мария питала уверенность, что рано или поздно найдет себе самого лучшего мужа — доброго, красивого и богатого, как дед Шарль. Если повезет, она даже сумеет полюбить его, но это вряд ли. Женщинам в ее семье никогда не везло в любви. Пусть он будет не слишком противен — о большем Мария не мечтала. Впрочем, нет: грезилось ей, что когда-нибудь ее увезут из Африки в какие-то прохладные и чистые края, где много света, где строят большие дома и не пропадают целыми днями на огородах… Сбегая из-под крыла отца, она лелеяла слабую, но соблазнительную мыслишку: вот если бы знаменитый революционер поддался чарам Обезьянки… Она бы могла гордиться им, помогать ему. И ничего бы рядом с ним не боялась…

Достаточно было одного взгляда на Тату, чтобы Мария отбросила эту идею. Она даже не пыталась привлечь внимание Че Гевары. Его фанатичная целеустремленность, его резкий юмор отпугивали, заставляли смотреть на него лишь издали. Его красота напоминала Марии холодные лица святых с икон — невозможно было даже подумать о том, что рядом с этим человеком может быть земная женщина. Каким-то звериным чутьем Мария понимала, что Тату — не жилец; год, два, может быть — три, — и смерть, с которой он так долго был на короткой ноге, настигнет его. За ним хотелось идти; хотелось драться плечом к плечу — неважно за что; но не жить рядом.

С Марией произошла престранная вещь: впервые в жизни на нее смотрели не как на женщину, а как просто на человека. Именно человеку Тату дал приют и работу; человеку — предложил ходить на занятия в партизанской школе… Обезьяньи чары не действовали на Че Гевару. Бабушка Фатин говорила когда-то, что предмет не действует на тех, чье сердце занято. Сердце Че Гевары оказалось занято — но не другой женщиной, а революцией. Мария была потрясена. Она снова и снова обдумывала все, что говорил команданте, снова и снова вызывала в памяти его лицо… Она влюбилась — неодолимо, тихо и безнадежно.

Мария со страхом обнаружила, что ей больше не хочется быть просто женой хорошего мужа. Она вдруг поняла, как ей нравится учиться; как это удивительно и хорошо, когда у тебя есть дело. Мария была слишком женщиной, чтобы захотеть воевать — даже ради революции, возлюбленной Че. Но Тату не только воевал — он еще и лечил. Мария захотела стать врачом.

И вот тут ей очень даже могла помочь Обезьянка.

На секунду пальцы Марии остановились, шорох падающих в миску орехов прервался. Девушка оглянулась через плечо — из-под кухонного навеса виднелось несколько палаток, и в одной из них горел свет. Мария ехидно улыбнулась и продолжила лущить арахис. Товарищ Цветков уже не спал. Скоро выберется из палатки, приглаживая руками свои удивительные рыжеватые волосы, — а кожа у него белая, как молоко, и покрыта светло-коричневыми круглыми пятнышками, будто усеяна просом. Противно, но что поделаешь… Товарищ Цветков придет под навес, нальет себе воды и скажет: «Ну, как дела у моей прекрасной колдуньи?»

Вот уж на кого Обезьянка подействовала как удар!

Стоило Марии слегка сосредоточиться — и товарищ Цветков будто сошел с ума. Была б его воля — целыми днями вертелся бы на кухне… Он говорил ей странные, глупые, завораживающие слова. «Ты плачешь? — со смехом спрашивал он, когда у Марии было плохое настроение. — Послушай! Далеко-далеко, на озере Чад, изысканный бродит жираф». «Но в мире есть иные области, луной мучительно томимы», — говорил он, когда Мария жаловалась на вечную полутьму. И любимые свои стихи, частенько поминая какого-то Самиздата, повторял к месту и не к месту — Марии, партизанам, ящикам с патронами, гербарию: «Как темно… этот лес бесконечен… Не увидеть нам солнца уже никогда… Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?.. Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!» Дневник у товарища Цветкова был, пухлый, потрепанный, и русский его очень берег — держал, правда, не под рубашкой, а в нагрудном кармане.

Мария не скоро поняла, что это стихи, а когда поняла — растерялась. Странные строки сбивали ее с толку, отзывались в самой глубине души. «Гумилев, Гумилев, откуда ж ты взялась такая, — говорил русский и как-то растерянно хохотал. — Чем ты меня приворожила, ведьма? — сердито спрашивал он. — Колдуешь тихой ночью у потемневшего окна, а?» Мария лишь смеялась в ответ: не было в партизанском лагере окон, да и колдовала она не ночами… Но в глубине души было тревожно: иногда казалось, что товарищ Цветков вовсе не шутит, что не комплименты это, а серьезный вопрос, который не дает русскому покоя… «Ты же меня приворожила. Ведьма ты, и глаза у тебя колдовские, не бывает у африканцев таких глаз, — говорил он. — Что ж ты со мной делаешь, — говорил он. — Вот увезу тебя в Россию, чтоб ты никуда не делась от меня», — говорил он, и это уже было то, что надо. Мария хохотала и резала мясо, бросала обрезки на пол, и рядом с ней исходили слюной трое: два облезлых пса и советский ученый, товарищ Цветков…

Пора, пожалуй, его немного утешить, подумала Мария, пока совсем с ума не сошел… Она снова оглянулась на палатку русского и удивленно замерла: полог откинулся, и на фоне освещенного брезента мелькнули человечьи фигуры. Мария узнала товарища Цветкова и Тату. Третий был незнакомый — сгорбленный, тощий, лысый; из одежды на нем — лишь набедренная повязка да связка бус. Он что-то тихо сказал остальным и скользнул в сторону от освещенного круга, мгновенно растворившись в сумрачном лесу. Колдун, поняла Мария, и ее охватили страх и любопытство. Она перестала чистить арахис и прислушалась.