— То есть вы считаете, что политические лидеры Майдана борются за власть, а не за Евросоюз?
— Я еду сегодня на Майдан, находясь в отпуске за свой счет. Я поддерживаю не оппозицию и не политиков. С ними я в буквальном смысле слова борюсь. Но, тем не менее, сейчас не время перетягивать этот… канат и рассуждать — плохая ли оппозиция. Восемьдесят пять процентов людей, стоящих сейчас на Майдане в Киеве, аполитичны. Они просто не хотят, чтобы их били за их же деньги. Просто нация проснулась. Сто тысяч вместе пели гимн Украине. А это, знаете, о чем говорит? О том, что точка невозврата пройдена. После того как люди ощутили, что такое солидарность, они стали другими. Ну, натурально другими! Вот и все. Власть тоже должна меняться, становиться гибкой, чтобы выдерживать все эти вызовы, которые бросает глобальный кризис и ЛГБТ-сообщество.
— Если ЛГБТ — это вызов, то бросает его Европа, в которую вы хотите. Разве нет?
— В Польше тоже невозможно провести гей-парад. Они — очень католические. Ну, что греха таить, так ведь и есть… Я люблю людей, но я считаю, что геи и лесбиянки — это… — она ищет подходящее слово, — это болезнь! И алкоголизм, и наркомания, и рак — тоже болезнь. Но никто же не выходит на площадь и не кричит: «У меня рак! Давайте, помогайте мне! Вы обязаны меня понять!». Так нельзя… Не надо вставать на площадях. Давайте, мы, нормальные, тоже выйдем и будем устраивать оргии.
— Вы бы многих обидели, произнеси эти слова в Европе, — замечаю я.
— А я их там произношу! И они нормально на это реагируют — толерантно. Я, как Уинстон Черчилль, родилась тридцатого ноября, и я, как он, — за демократию, но в каких-то рамках.
Рава Русская открывается желтыми домами, у некоторых — рельефные фасады. На одном из зданий — синий флаг с золотой россыпью звезд Евросоюза.
— Это я потихонечку их покрасила, — поглядывает Ирина на дома.
— Желтый — ваш любимый цвет? — спрашиваю ее.
— Мой любимый — фиолетовый, но не могу же я покрасить дома в фиолетовый? А это — памятник Яну Непомуцкому, мы его недавно только заново отстроили. Он — хранитель всей Чехии. Впервые его здесь поставили двести лет назад. — Она показывает через машинное стекло на серую статую, стоящую на постаменте. Очертания ее круглого нимба, украшенного звездами, напоминают рисунок на флаге Евросоюза.
С той стороны, где Польша, окраины Равы Русской продолжаются мерзлыми полями, на которых снег лежит редкими пятнами. На обочине вырастает синий указатель — «Варшава — 308 км». Строем стоят серые будки под синей крышей. Их белые пластиковые двери глухо закрыты. За ними — серые крыши российской таможни, нейтральная полоса, и красные крыши таможни польской.
— Вот эту сервисную зону я построила, — говорит Ирина. — Она пока не открыта. Здесь будет обменный пункт, бистро, аптека, туалет, все как в Европе. ЕС дал деньги, и мы какие-то минимальные проценты от себя добавили.
Машина поворачивает вправо, огибает объезд и возвращается в сторону Равы Русской. Теперь дорожный указатель говорит — «Киев — 598 км».
— Миграция из Равы Русской высокая? — спрашиваю я.
— Трудовая каждодневная — да. У нас три завода — шпалопропиточный, спиртовой и большой лесхоз. Четыре школы, один большой лицей. И большая таможня, которая много миллионов гривен пересчитывает в государственную казну. Нам не идет ни копейки.
— Три завода для маленького городка, кажется, немало… — говорю я.
— Да, но налоги-то идут в Киев. Работая целый день, человек хочет выйти вечером на освещенную улицу. Правильно? Он не хочет переживать за то, что в садике, куда ходит его ребенок, отключили зимой отопление. Он хочет пойти в местную больницу, а не ехать к врачам в Киев, и по месту получить нормальную медицинскую услугу. Он считает, что мэрия обязана ему эту услугу предоставить. Это же справедливо. Это же по-честному. Но мы не можем объяснить, что у нас в бюджете нет денег.
— Когда вы писали свое обращение в Евросоюз, вы же понимали, что отдельно от остальной Украины Раву Русскую в него никто не примет?
— Я основывалась на европейской хартии о местном самоуправлении, которая разрешает мне обращаться с такой просьбой. Я хотела не отделения города от Украины, в этом не было сепаратизма. Мы же заключаем международные договора сейчас. У меня же есть договор о сотрудничестве в торговом представительстве. Ну… я же не виновата, что Янукович изменил курс. Я же понимаю, что у России нет денег, и у нашего государства нет. Так в Европе денег поболе! И я не знаю ни одной российской программы, которая поддерживала бы местное самоуправление на таком уровне, на каком поддерживает Европа. А с Европой я лично уже реализовала пять программ. Да, там нельзя соврать, да, они проверят все до последней копейки, да, коррупцией там и не пахнет. Но, тем не менее… поменяла же я с их помощью окна в садиках…
— А зачем, вы думаете, Европа дает деньги Украине на эти сервисные зоны, на окна в детских садах? — спрашиваю я.
— А они просто так дают деньги.
— Но зачем?
— Это называется поддержкой. Они понимают, что если Украина будет бедной, то больше беженцев от нас поедет к ним. Они цивилизованно к этому подходят.
— А как вы думаете, почему так же цивилизованно Европа не подошла к ситуации в Ливии, когда Америкой, Францией и Великобританией было принято решение ее бомбить? Арабские беженцы из «революционных стран» заполнили Европу. Мне кажется, в этом смысле украинские беженцы для Европы предпочтительней арабских…
— Да что вы говорите?! Европа бомбила Ливию?!
— В две тысячи одиннадцатом году французская авиация обстреляла там гражданские объекты…
— Знаете, я не берусь рассуждать на такие геополитические темы… Чтобы критиковать, надо прежде побывать в этих институциях. Значит, в Ливии виноват сам режим. Как я понимаю Европу? Она очень бюрократическая. У них все должно быть записано на бумажке и все согласовано. Они не мыслят душой, как мы. Они — реальные прагматы. Если им будет выгодно, они будут делать.
— То есть и в украинском решении предпочесть Европу России больше прагматизма?
— Нет… — усмехается Ирина. — Мы просто не верим в то, что Путин — наш друг.
Машина останавливается на обледенелой площадке перед арочным входом на кладбище.
— Я не признаю вседозволенности, которая в рамках революции скидывает памятник Ленину, — говорит она. — Он там себе стоял и никого не трогал. Если вы хотите его убрать, проведите местный референдум. Это — нормальный европейский подход, а не кувалдой бить. Если вы говорите, что вы европейцы, будьте ими, начните с себя… — Она снова не успевает договорить — звонит телефон. Глядя на номер, высветившийся на экране, Ирина хитро улыбается. — Привит, Толик! — начинает она. — Шо ты там вчера перенес памятник Кутузову, я читаю в Интернете? За Майдан? — смеется. — Ну ты даешь, Толик! А при чем тут Кутузов? — с насмешкой спрашивает она и начинает хохотать в трубку. Из трубки доносится мужской голос. — Слухай… — через смех говорит она, — я сиби читаю, дивлюся. Думаю, може мени тоже памятник радяньским воинам перенести демонстративно? Пишут, шо ты проявил акт непокирнисти! — торжественно говорит она. — Но мени так разумити, трошки с сарказмом было написано. Ха-ха-ха… С центра миста, — давится смехом, — на территорию коммунального предприятия… Толик, на хрена тебе Кутузов? — спрашивает трубку и слушает, как набухший упертый мужской голос объясняет ей что-то на том конце. — Аха! — вскрикивает она. — То вы в геополитичном контексте! Шо ми хочим с Францией! То вы французам показали — «Ни тем, кто вас гнобил в тысяча восемьсот двенадцатом году!». Ха-ха-ха! Ха-ха!..Памятники не виноваты, — на чистом русском говорит она, положив трубку.
Ирина цокает каблуками высоких сапог по замерзшей дорожке кладбища. Скрипя снегом, к нам подбегает плотный мужчина в синей куртке и вязаной шапке.
— Ты — сивая, — говорит он Ирине, — а ты — лохматая, — говорит мне.
— Это хлопец хворый, нормальный был, в аварию попал, — тихо произносит Ирина.
— Как расшифровать вашу фразу из письма в ЕС — «суррогат империи зла — мытный союз»?
— Я писала, что власть хочет кинуть нас в суррогат империи зла, — отвечает она, стуча каблуками дальше.
— Простите, то есть суррогат — это мы? — спрашиваю, идя сзади.
— Да вы, — смеется, оборачиваясь. — Суррогатом я вас назвала, потому что вы еще не империя зла, но еще и не гражданское общество. Авторитаризм с демократическим лицом. Но если бы у нас был такой Путин, я бы за него голосовала. Он делает для России хорошо.
— Что хорошего?
— Он действует в интересах своей страны. Чтобы каждый президент так свою страну защищал. Вот натурально!
Мы останавливаемся возле надгробья, украшенного исламским полумесяцем.
— А вы не знали?! — всплескивает руками она. — У нас же тут брат президента Таджикистана похоронен. Погиб, когда в армии служил. Но в то время у его матери не было денег, чтобы забрать тело сына… Поэтому президент к нам теперь часто приезжает.