– Кажется, я придумал. Знаю, куда можно пойти, – сказал он. Парень, с которым он раньше на паях снимал квартиру, был в отъезде. – Я знаю, где он прячет ключ. Думаю, он не стал бы возражать.
Мы поехали на метро в Бруклин. Его друг жил в маленькой квартире на Уэверли, неподалеку от Прэтта. Мы углубились в закоулок, Роберт вытащил из стены кирпич, достал из этого тайника ключ и отпер дверь.
Переступив порог, мы оба оробели – скорее потому, что квартира была чужая, а не оттого, что остались наедине. Роберт нашел себе занятие – хлопотал вокруг меня, старался устроить поудобнее, а потом, хотя час был очень поздний, спросил:
– Хочешь посмотреть мои работы?
Они хранились в кладовке. Роберт разложил их передо мной на полу. Рисунки, гравюры… Он разворачивал скатанные холсты. Мне вспомнились Ричард Пуззет-Дарт[23] и Анри Мишо. Сквозь переплетенные слова и каллиграфически выписанные строки сочились разнородные энергии. Наслоения слов сгущались в энергетические поля. Картины и рисунки словно бы всплывали из глубин подсознания.
Было также несколько дисков, на которых с именем Роберта переплетались слова: “эго”, “любовь”, “Бог”; казалось, слова словно бы то погружались внутрь картины, то широко разливались по ее поверхности. Тут я не могла не рассказать Роберту, что в детстве по ночам видела узоры из кругов, расцветающие на потолке.
Он раскрыл книгу о тантрическом искусстве.
– Похожи?
– Да. – И я изумленно опознала небесные круги из своего детства. Мандалы.
Больше всех меня потряс рисунок, сделанный Робертом в День памяти павших. Ничего похожего я ни у кого не видела. Поразила меня и дата: день св. Жанны д’Арк. Тот самый день, когда я перед памятником Жанне поклялась выбиться в люди.
Я рассказала об этом Роберту, а он ответил, что рисунок символизирует его собственную присягу на верность искусству, которую он принес в тот же день. И без колебаний подарил рисунок мне, и я осознала: пусть мы только что познакомились, но уже расстались со своим одиночеством и прониклись друг к другу доверием.
Мы листали альбомы дадаистов и сюрреалистов, под утро сосредоточились на рабах Микеланджело. Безмолвно впитывали мысли друг дружки. Когда настал рассвет, заснули в обнимку. А когда проснулись, он поприветствовал меня своей лукавой улыбкой, и я поняла: вот мой рыцарь.
И, словно так и надо, мы остались вместе – расставались, только когда шли на работу. Ни о чем не уговаривались – просто оба поняли, что в нашей жизни должно быть так.
Следующие несколько недель мы пользовались гостеприимством друзей Роберта, которые давали нам приют, – преимущественно Патрика и Маргарет Кеннеди, в чьей квартире на Уэверли-авеню мы провели свою первую ночь. Нас устроили в мансарде: на полу – матрас, по стенам развешаны рисунки Роберта, в углу – его свернутые холсты. При мне был только мой клетчатый чемодан. Не сомневаюсь, мы сильно обременяли своим присутствием эту пару: ведь с деньгами у нас было туго, а я к тому же держалась скованно. Нам очень посчастливилось, что Кеннеди делили с нами свой ужин. Ведь свои деньги мы копили, берегли каждый цент, чтобы снять собственную квартиру. Я работала в “Брентано” сверхурочно, обходилась без обеда. Подружилась с коллегой – Фрэнсис Финли. Она была очаровательной чудачкой, но ни о ком не сплетничала. Осознав, что я бедствую, она оставляла мне на столе в служебном гардеробе домашний суп в пластиковых контейнерах. Это маленькое одолжение подкрепляло мои силы и стало началом нашей долгой дружбы.
День памяти павших. 1967
Возможно, от облегчения – ведь у меня наконец-то появилось надежное пристанище – во мне что-то надломилось: физическое и психическое перенапряжение даром не прошло. Я никогда не сомневалась, что правильно поступила, отдав ребенка на удочерение, но вдруг обнаружила: не так-то легко расстаться с младенцем, которому даешь жизнь. Мной завладели отчаяние и уныние. Я столько плакала, что Роберт ласково называл меня ревушкой.
Перед лицом моей таинственной меланхолии Роберт проявил неиссякаемое терпение. Вообще-то ничто не мешало мне вернуться домой: родные любили меня и отнеслись бы с пониманием к моим переживаниям. Но возвращаться, смиренно склонив голову, мне не хотелось. У родителей хватало своих проблем, а у меня теперь появился спутник, на которого я могла положиться.
Я рассказала Роберту все без утайки. Да и как утаишь: за время беременности, поскольку таз у меня узкий, образовались сильные растяжки – кожа едва не лопалась. А когда мы впервые разделись друг перед другом, на моем животе отчетливо виднелись свежие красные шрамы крест-накрест. Постепенно благодаря участливости Роберта я перестала их стесняться – а стеснялась страшно.
Когда мы все-таки подкопили денег, Роберт стал искать нам жилье. И нашел, в трехэтажном кирпичном доме на зеленой улочке в двух шагах от Мертл. До Прэтта можно было дойти пешком. Нам предложили занять весь второй этаж с окнами на две стороны – на восток и на запад. Но состояние квартиры – не просто запущенность, а какая-то агрессивная оскверненность – меня огорошило: такого я доныне не видывала. Стены были измазаны кровью и исписаны психопатическими каракулями, духовка битком набита грязными шприцами, холодильник весь зарос плесенью. Роберт сговорился с хозяином – согласился сам сделать ремонт и навести порядок взамен на то, что мы внесем залог в размере месячной арендной платы, а не двухмесячной, как обычно полагалось. За квартиру мы платили восемьдесят долларов в месяц. Чтобы вселиться на Холл-стрит, 160, мы выложили сто шестьдесят долларов – залог и деньги за первый месяц. Это совпадение чисел показалось нам добрым знаком.
Улица была узкая, с приземистыми кирпичными постройками, по которым вился плющ, – гаражами, перестроенными из конюшен. В двух шагах – закусочная, телефонная будка и магазин “Художественные принадлежности Джейка” (он был на углу нашей улицы и Сент-Джеймс-сквер). На наш этаж вела темная узкая лестница с арочной нишей, но, распахнув дверь, ты попадал в кухоньку, озаренную солнцем. Над мойкой – окна, за окнами – огромная белая шелковица. Окна спальни выходили на улицу, потолок украшали вычурные медальоны – нетронутая лепнина рубежа веков. Роберт обещал мне создать уют и сдержал слово: не жалел сил, чтобы квартира стала нашим настоящим домом. Для начала отмыл загаженную плиту, содрал с нее стальной мочалкой грязную коросту. Полы натер воском, окна отдраил, стены побелил.
Наши скудные пожитки были свалены посреди будущей спальни. На ночь мы подстилали себе плащи вместо матраса. В день, когда в нашем районе вывозили мусор[24], вышли на промысел и, как по волшебству, нашли все необходимое. Уличный фонарь выхватил из мрака бесхозный матрас, маленький книжный шкаф, почти исправные настольные лампы, керамические миски, образа Спасителя и Пресвятой Девы в кривых, но богато украшенных рамах. Для моего уголка нашего общего мира отыскался потрепанный персидский ковер.