– - Станьте здесь,-- решил Попов, указав нам место невдали от дворца, у перекрестка двух дорожек. Сам же он, оправя свой красноворотый мундир, с ужимкой шевалье отошел к стороне, стал читать привезенные мной на его имя столичные письма и, как мне показалось, при чтении раза два на меня взглянул. Мой сопутник, идя в сад, осмелился спросить вполголоса Попова: "В духе?" -- и, получив в ответ: "Так и сяк…" -- еще более оробел и смешался.
Прошло несколько минут. Невдали, за зеленью лавров и миртов, послышался странный голос. Кто-то грубым и несколько фальшивым басом мурлыкал про себя несвязную и аки бы ему одному понятную песню. В тишине, напоенной ароматом сада, стали слышны звуки мерных, тяжелых шагов. Точно грузный слон двигался своими мягкими медленными ходилами. Я оглянулся: важный секретарь, попрятав письма, стал тоже навытяжку. На моем же товарище не было лица.
"Светлейший!" -- пронеслось у меня в мыслях, и я с трепетом ждал появления обожаемого, величественного вельможи, которого никогда не видел и который всегда мне рисовался в образе сказочного, восточного сатрапа или гомерического Агамемнона.
Из-за дерев на усыпанную песком дорожку вышел матерой, сказочный Илья Муромец. Вышел и стал смотреть на нас. Широкие плечи, серый поношенный халат нараспашку, обнаженная волосатая грудь, красная тафтяная рубашка, ненапудренная, в природных завитках, встрепанная, светло-русая, без шляпы голова и на босу ногу узконосые, желтые, молдавские шлепанцы. В руке он держал сверток нот.
Светлейшему в то время было лет пятьдесят, но на вид он казался моложе, хотя не по летам сгорблен и мешковат. Я с умилением увидел совершенство телесной человеческой красоты: продолговатое, красивое, белое лицо, нос соразмерно протяжный, брови возвышенные, глаза голубые, рот небольшой и приятно-улыбающийся, подбородок округлый, с ямочкой. Левый окривевший глаз был странно покоен рядом с светлым, зорким и несколько рассеянным правым глазом.
Попов назвал нас. Я подал князю адресованные на его имя конверты.
– - Один умылся, а этот арап,-- проговорил светлейший, вскрывая пакеты.
Я так и опешил. Глаза стали властно запорошены. Ну отчего и я не догадался прибраться? Потемкин прочел одно письмо, другое, поморщился и, зевнув, передал бумаги Попову. "После",-- сказал он, двинувшись далее и, очевидно вовсе не думая в ту минуту ни о тех, кто ему писал, ни тем менее о доставителе депеш. Мы, не шелохнувшись, стояли молча.
– - А знаешь, Степаныч,-- замедлясь, обратился Потемкин к Попову,-- что ответил мне с давешним гонцом Александр Васильевич?
"Суворов",-- подумал я, замирая от счастья услышать речь великого о великом.
– - Матушке государыне похотелось узнать,-- продолжал князь,-- что делает генерал-аншеф, граф Суворов? Ну я ему, как ты знаешь, и отписал, а он в ответ: "Я на камушке сижу, на Дунай-реку гляжу".
Я взглянул на Потемкина: его лицо усмехалось и вместе было печально.
– - Все вот музыку подбираю на эти слова,-- добавил князь со вздохом.-- Сарти прислал, да у него все итальянщина,-- а я одну смоленскую песню вспомнил… Не знаешь ли? Как девки капусту рубили и козла поймали. Вот бы в Питер послать.
Попов молчал.
– - Так ты отличек у нас захотел? -- вдруг обернулся ко мне светлейший.-- В свитские, в штаб? Жоко да чардаш с валашскими мамзелями отплясывать? Флото-пехотный боец! Надоело питерское вертение в контратанцах? Прошу извинить,-- нет у меня для тебя места.
Я стоял ни жив ни мертв.
– - И без того у нас вон, с Василием Степанычем, легион прихлебателей. И свои, и французы, и немцы, есть даже из Америки. Скоро нечем будет кормить. Можешь, сударь, отправляться подобру-поздорову обратно в Гатчину и решпектовать от меня пославшим тебя отменное мое почтение.
"Так вот он, мой идеал, герой! -- помыслил я с горечью.-- И чем я виноват, что прибыл не из другого места, а из Гатчины?"
Потемкин запахнулся, принял рапорт от моего сопутника и, не взглянув в бумагу, направился ко дворцу.
– - Молю об одном,-- решился я выговорить вслед князю,-- удостойте меня послать в передовые отряды и в такое место, где бы я мог всем… жизнью пожертвовать для славы отечества и вашей.
Потемкин не слышал меня. Уйди он в то время, приговор мой был бы подписан. Я, по всей вероятности, уехал бы из армии на другой же день. Но вдруг князь уронил взор на рапорт провиантского курьера.
– - Как? -- воскликнул он.-- Капуста из Серпухова… клюква… и подновские свежепросольные огурцы? И ты, пентюх, молчишь? Где они, где?
Офицер указал на припасенные под крыльцом бочонки.
– - Михеича! -- крикнул светлейший, присев в бессилии на ступени крыльца.
Явился, переваливаясь, толстый, в парике и в белом переднике, ближний официант и старый домашний слуга князя. Бочонки вскрыли. Но когда догадливый посол, подняв квашеные капустные листья и кочни, вынул из них что-то белое и головатое и как бы с робостью сказал: "А уж это, ваша светлость, я на свой страх… извините,-- мясновская редька-с…" -- изнеженный, с притуплённым вкусом, князь растаял. У него слюнки потекли.
– - Ах ты скотина! Вот удружил! -- даже плюнул светлейший, смотря на гостинцы, как на некую святыню, и дивясь гению посланца.-- Маг, шельмец, маг! Шехеразада, сон наяву…
И, обратясь ко мне, он прибавил не в шутку:
– - Вот, сударь, истые слуги отечества; вот с каких ироев брать пример. А они в свиту, в прихлебатели! У вас вон уж и Державин Зубова в громких одах превозносит, а этот мне -- редьку, да-с… Кто лучше? Этот беспримерно. Прав ли я, Василий Степаныч? Посуди! -- обратился князь к Попову.-- Главнокомандующий сыт, доволен, будет довольна и сыта и его армия. Ах они буфоны, гороховые шуты! Громких дел им нужно,-- отчего не берем Тульчу, Исакчу? …Эй,-- крикнул он уходившим с бочонками слугам,-- на лед, по маковку да соломкой сверху!.. Михеич, голубчик! Для-ради такого случая яичницу сегодня глазунью да с свиным салом, зеленого луку побольше…
И, щелкая шлепанцами, легко и брдро двинулся на крыльцо матерой Илья Муромец.
Попов придержал меня за фалду.
– - Обожди, запрячься тут где-нибудь! -- шепнул он, наспевая за князем.-- Придет добрый час, все авось перемелется… Меня просят за тебя: всерабственно готов служить его высочеству…
Мысленно благословляя цесаревича, я отправился в город и приискал себе в отдаленном и глухом его предместье небольшую каморку. Оттуда я наведывался к Попову. Но ждать "доброго часа" светлейшего мне пришлось долее, чем я мог думать.
После капусты и редьки князь было ожил; вскоре, однако, впал в прежнюю хандру. "Брак в Кане Галилейской" сменился вновь для него "сидением на реках Вавилонских". Напоминать ему обо мне -- значило вконец испортить дело. Так прошло более двух недель.
VI
Однажды, так рассказывал мне впоследствии Попов, сидел светлейший с ногами на диване и, по обычаю запустив гребнем пальцы в волосы, читал вновь привезенные французские и немецкие газеты. Известия из Англии и Пруссии, особенно же из Франции, где тогда более и более разыгрывалась революция, сильно интересовали князя.
– - А где тот-то, флото-пехотный боец? -- спросил он вдруг Попова, который возле занимался разборкой и отправкой бумаг.
– - Какой, ваша светлость?
– - Ну да помнишь, что в герои тут из Питера просился?
– - Давно, полагаю, дома,-- ответил знавший обычаи князя Попов.
– - Жаль,-- сказал Потемкин,-- забрался в такую даль и вдруг с носом.
Попов услышал это -- и ни слова.
– - Согласись, однако,-- пробежав еще два-три газетных листа, произнес светлейший,-- Зубовы… да и весь их социетёт!.. вот, надо думать, бесятся: подслужиться кой-кому хотели моряком… Каких рекомендаций наслали… Ан и не выгорело…
– - Не дали бы, ваша светлость, маху,-- отозвался Попов.
– - Как маху?
– - Да ведь Бехтеев не зубовской руки.
Потемкин посмотрел через газету на Попова.
– - Как не зубовской? -- спросил он.
– - Помнится, этот молодой человек даже что-то сказал о ссоре и неудавшемся его поединке с братом Платона Александровича…
Потемкин спустил ноги с дивана и бросил газеты.
– - Что же ты молчал?
– - Запамятовал, ваша светлость.
– - Посылай ему тотчас курьера, зови.
– - Извините, теперь, пожалуй, и не поедет.
– - Как не поедет? Ко мне?!
– - Обиделся, я, чай… строго уж ему отвечено.
– - Вот как… Обидчивы нынче люди… А послушай, чем бы его расположить?
Попов подумал и ответил:
– - Надо прежде осведомиться, доподлинно ли Бехтеев уехал? Он что-то сказывал об ожидании отписки от отца.
Меня тогда же, разумеется, нашли, но я был снова призван к Потемкину только на следующий день.
А накануне вечером у князя с Поповым был примечательный разговор. Огорченный нападками иностранных газет, светлейший для развлечения принялся тонкой пилкой обтачивать и чистить оправу какой-то ценной вещицы. Кучки дорогих камней и жемчуга лежали перед ним на столе меж фарфоровых безделушек.