Я говорю совершенно буквально. Лоренс обнаружил, что тщетно и безумно борется против глубинного и пожирающего его рассудок убеждения: он, сам по себе, есть ничто… несуществующий.
1 июля
Мы полностью прояснили убеждение Лоренса, что он не существует, в течение той фазы, которая наступила спустя семь месяцев после начала нашей совместной работы. Это были месяцы закладывания основ и проверки наших отношений друг с другом; месяцы, когда Лоренс учился исследовать свое внутреннее осознание, открывал значение субъективной жизни и таким образом начал вступать в контакт со своим Я; месяцы, в течение которых произошли тысячи решающих, но кажущихся незначительными событий, являвшихся частью по-настоящему тщательной психотерапевтической работы. Теперь, когда он приходил, его способность «приступать к работе» терапевтически, без вступлений, свидетельствовала о достигнутых им успехах.
— Когда я ушел отсюда в прошлую пятницу, я обнаружил, что продолжаю думать о том ударе, который получил в прошлом году. Было похоже на то, что мы всколыхнули нечто, но я не мог вполне разобраться с этим. Хм-м-м. Я хочу попытаться погрузиться в это чувство сейчас. — Он устроился на кушетке, как обычно аккуратно подложив под шею подушку.
— Лоренс, почему бы вам просто не рассказать мне об аварии и о том, что за ней последовало — так, будто бы я никогда не слышал об этом.
— Очень хорошо. Хм-м-м. Я был на Сансет, там, где дорога так сильно изгибается в сторону берега. Я прошел поворот, и там был пешеходный переход через улицу, поэтому я нажал на тормоза и остановился, а тот человек в «олдсе» позади меня не заметил вовремя, что произошло, и просто врезался в меня сзади. Меня бросило вперед, и моя голова качнулась назад так резко, что в тот самый момент я успел подумать: «Боже мой, у меня сломана шея!» — но, к счастью, это было не так. Машина была полностью смята. У меня больше не было крупных повреждений, но я находился в шоке и был так ошеломлен, что помню немногое из того, что произошло дальше. Водитель «олдса» вылетел через лобовое стекло и, вероятно, был уже мертв, когда ударился в багажник моей машины. Я счастлив, что ни в одной из машин не было других пассажиров. Хм-м-м. Меня доставили в госпиталь Санта Моники, зафиксировали мою шею в гипсе, починили пару ребер, сломанных о руль. Знаете, обычная рутина. После недельного наблюдения в госпитале меня отпустили домой, и тут началась эта агония.
Беннингтон, мой личный врач, настаивал на полном обследовании, и, помимо шеи, ребер и нескольких синяков, обнаружилось, что мое сердце выделывает странные вещи на электрокардиографе. Кардиологи смотрели на графики, но никто не знал точно, как их интерпретировать. Поэтому они дали мне те невероятные, идиотские инструкции, которые с серьезным видом могут давать только врачи: «Просто расслабьтесь и не беспокойтесь. О нет, не пытайтесь ничего делать. Просто отдыхайте. Оставайтесь в постели; ничем не занимайтесь; не двигайтесь слишком много…», — и так далее и тому подобное. «Просто расслабьтесь и забудьте, что ваша голова чуть не оторвалась от шеи и что, говорят, из-за этого могут быть необратимые осложнения и нужно будет всегда носить этот ошейник, а может, и нет. Просто расслабьтесь и не думайте о том, что ваше сердце, кажется, выдает странный ритм, который может означать полную отставку, а может, с другой стороны, вообще ничего не означать. Знаете, просто расслабьтесь». Так что я расслабился. Черта с два! Я пытался быть «хорошим пациентом» целый месяц, но это меня ужасно подавляло.
— Подавляло?
— Сводило с ума. Я не знаю. Вначале казалось, что подавляет. Я был мрачным, раздражительным, часто огрызался на детей и на Хелен. Затем я начал дичать, как мне кажется. Хм-м-м. Не хотел ни с кем разговаривать. Пытался смотреть телевизор. Боже мой! Пустыня. Пытался читать. Раньше я любил читать. Хм-м- м. Какое-то время было лучше. Я пробегал по одной-две книги в день. Но довольно скоро, не знаю, через месяц или около того, я почувствовал, что убегаю в книги. Я боялся остаться без них. Хм-м-м. Не знаю почему, но я понял, что боюсь оказаться не поглощенным книгой, тревожусь, когда заканчиваю одну, и не могу дождаться, когда начну следующую. Поэтому я попытался остановиться. Хм-м-м. К тому времени я мог немного двигаться, разговаривать с сотрудниками. Я заставил их дать мне работу на пару часов в день — в конце концов, мое сердце все еще работало, хотя и вело себя странно. Но это было слишком трудно. Я не самый хороший координатор. Хм-м-м. Я хотел быть в курсе всего и все делать сам. Я не мог. Имел одну острую стычку, когда не повиновался приказам. Они заверили меня, что не шутят. У меня действительно не такое сердце, какое должно быть. Пришлось отнестись к этому серьезно. Хм-м-м. — Он остановился, казалось, размышляя.
— Это было трудно? Трудно принять всерьез, что ваше сердце не такое здоровое, как бы вам хотелось?
— Да. Хм-м-м. Да, это так. Мне не нравится думать об этом.
— Расскажите мне.
— Не уверен, что смогу. Хм-м-м. Как будто я в чем-то виноват. Как будто я не совсем здесь. Я не знаю. Это не имеет никакого смысла. И тогда не имело. Но это беспокоило меня. Полагаю, это и сейчас продолжает меня беспокоить. Хм-м-м. Последние два месяца или около того были действительно несчастными. Я работал пару часов в день с людьми, которые приходили ко мне домой, или по телефону, и затем я должен был прекратить. Это меня бесило. Но я не мог заставить мои мысли остановиться, даже когда пытался. Они продолжали пожирать меня. И тогда…
— Тогда…
— Тогда я попытался найти в себе какие-то иные ресурсы, что-то помимо работы, или телевизора, или чтения. Как будто раньше меня было больше, внутренне, понимаете. Но, кажется, я не смог найти ничего. Хм-м-м. Не смог найти ничего, что не было бы связано с какой-либо внешней деятельностью. Это грызло меня. Я все продолжал размышлять, переживать снова и снова. До сих пор это меня беспокоит…
— Лоренс, меня поразили слова, которые вы употребили: «пожирали меня», «грызли меня», «пережевывал» и т. д. Вы не можете заставить свои мысли перестать пожирать вас…
— Да. Да. Хм-м-м. Как будто множество маленьких тварей кусают меня и не дают покоя. Постойте! Рассказ об Амазонии, муравьи, пожирающие человека? Да! Ну конечно! Эти мысли, кажется, поедали меня точно так же.
— В прошедшем времени?
— Нет, иногда это продолжается. Когда у меня начинаются страхи. Это очень интересно! Но почему страх? Я ведь не исчезаю на самом деле в каких-то внешних вещах… Или исчезаю?
— Исчезаете?
— Хм-м-м. Не могу сказать, почему, но… «Исчезаю в каких-то внешних вещах…» Хм-м-м. Да, в каком-то смысле. — Пауза. — Это так неуловимо…
— Эти маленькие мысли продолжают пожирать вас, пережевывать вас. — Лоренс закрылся. Он пытался додумать до конца, но сопротивление было слишком сильным. Он предпочел бы проработать это абстрактно, интеллектуально. Мой пациент не хотел по-настоящему погружаться в ад этих страхов, чтобы открыть свое бытие.
— Пожирают меня, но… Я не знаю. Хм-м-м. Кажется, я больше не могу ни о чем думать.
— Вам бы хотелось решить проблему, но вы не хотите, чтобы ваши чувства стали слишком сильными прямо сейчас.
— Ну… Хм-м-м. Я не могу ясно думать, когда начинается паника. Я имею в виду, что она рассеивает мои мысли.
Несколько минут, пока Лоренс был погружен в свои мысли, мы молчали. Я тоже размышлял над его затруднениями. Он беспокойно ерзал на кушетке, явно желая понять свои чувства и столь же явно стараясь избежать волны эмоций, которая могла его захлестнуть.
Подобно многим из нас, Лоренс был убежден, что «правильное мышление», которому нас учили в средней школе, это верный путь разрешения любой проблемы — от арифметической задачи до эмоционального взрыва. На самом деле такого рода мышление слабо помогает, если мы находимся за пределами простых дробей и сочинений на тему «Как я провел летние каникулы». Лоренс знал это, по крайней мере имплицитно, но не мог рискнуть расширить свое мышление в тот момент, когда был так близок к панике.
Тот вид правильного мышления, в котором Лоренс нуждался сейчас, представлял собой гораздо более широкомасштабный, тонкий и эмоционально насыщенный процесс, чем тот, к которому он был готов в этот момент внезапного понимания и открывшейся возможности. Он был похож на человека, который должен узнать, что находится в темной пещере, куда он боится войти, и который стоит снаружи, тщетно вглядываясь в темноту. То, что должен был сделать Лоренс, если он хотел продвинуться в понимании или изменении своих панических переживаний, так это войти в центр своих переживаний. Он должен был остаться один на один со своим Я. Только таким образом он действительно мог узнать, что так пугало его и от чего он должен себя освободить. Но Лоренс чувствовал: абсолютно верно, что для того, чтобы понять свой страх, он должен погрузиться в него, и боялся, что в этом случае страх в буквальном смысле может его поглотить.