– Ну, выспался, как давно не удавалось. – Потом, точно вспомнив что-то, обратился к маме: – Вы не беспокойтесь, если день или два не приду ночевать. Буду занят, да и не мешает соблюдать осторожность.
Он и в самом деле не ночевал у нас несколько дней. Иногда под вечер, иногда рано утром он забегал, чтобы переодеться, выпить стакан чая или на полчаса вздремнуть у себя в комнате.
Переезд Сталина к нам совпал с открытием VI съезда партии, проходившего полулегально. Агенты Керенского выслеживали участников съезда, особенно старательно подстерегая членов ЦК. Сталину, делавшему на съезде доклад, приходилось быть все время настороже. Поэтому-то не приходил он ночевать в эти дни и только забегал, вырывая для короткого отдыха неурочное время.
Все его вещи были в небольшой плетеной корзинке, которую он привез еще из ссылки. В ней были его рукописи, книги, что-то из одежды. Костюм у него был один, давнишний, очень потертый. Мама однажды взялась починить его пиджак и после тщательного осмотра заявила:
– Нельзя вам больше, Иосиф, ходить в таком обтрепанном костюме. Обязательно нужен новый.
– Знаю, все знаю, Ольга. Времени только нет этим заняться. Вот если бы вы помогли…
Мама вместе с тетей Маней обошли магазины и раздобыли Иосифу Виссарионовичу костюм, который вполне пришелся ему по размеру. Сталин остался доволен и только попросил маму сделать ему под пиджак теплые вставки. У него болело тогда горло, да и не любил он носить воротнички с галстуком. Мастерица на все руки, тетя Маня сшила Иосифу Виссарионовичу две черные бархатные, с высоким воротом, вставки. Он носил их.
В комнатах на Рождественке становилось оживленней и шумней.
Вернулся Федя. К началу занятий приехала из Москвы Надя.
Она расспрашивает меня и сама торопится поделиться со мной всем, что слышала и видела.
– Ленин! Ленин был у нас! Счастливая, ты видела Ленина! – восклицает она и вдруг смеется. – Ты подумай, как удивительно. И там, на даче, тоже разделились на два лагеря. Те, что были не с нами, придумывали всякие басни о большевиках, о Ленине. А чтобы оскорбить меня, мне вслед кричали: «Ишь ты, какая… большевичка! Недаром твой отец из тех, кто скрывает Ленина…»
Она шумно обрадовалась пианино, проиграла на нем любимые вещи и, усталая от дороги, улеглась спать.
Надя любила хозяйничать, любила в доме образцовый порядок.
На другой день приезда спозаранок она взялась за работу. Передвинула все вещи, заново убрала все в столовой и спальне.
На шум переставляемой мебели выглянул Сталин.
– Что это тут творится? – удивился он. – Что за кутерьма? – И увидел Надю в фартуке, со щеткой. – А, это вы! Ну, сразу видно – настоящая хозяйка за дело взялась!
– А что! Разве плохо? – встала в оборонительную позу Надя.
– Да нет! Очень хорошо! Наводите порядок, наводите… Покажите им всем…
С утра, выпив с нами чаю, Иосиф Виссарионович уходил на весь день. Не каждую ночь удавалось ему вернуться домой, к себе в комнату. Часто и папа не ночевал дома. Вечерами в столовой мы с Надей подолгу поджидали их обоих.
Я теперь работала в Смольном. Мы знали – силы большевиков прибывают. Вернувшись к вечеру домой, я говорила об этом с Надей. Она нетерпеливо расспрашивала:
– Кто выступал сегодня? Кого ты слышала, о чем говорят товарищи?
Надя еще училась, но все в гимназии было ей чуждо, неинтересно и далеко. Не в классах, где гимназистки повторяли сплетни о большевиках, были ее мысли. Давно переросла она восторженных поклонниц «душки» Керенского и знала, что переубеждать их бессмысленно. Большинство гимназисток рассуждали, вероятно, повторяя слышанное дома:
– Большевики! Ужас, ужас! Чего они хотят?! Все уничтожить!
Что они знали о большевиках, о том, за что борются большевики! Но громко говорить об этом еще нельзя. Не следовало привлекать внимание к себе, к дому, где бывали те, за кем охотились враги. Но убеждений своих Надя не скрывала.
– Ну вот, окончательно прослыла большевичкой, – сообщила она как-то. И рассказала: – Понимаешь, гимназистки вздумали собирать пожертвования. Для каких-то обиженных чиновников… Пришли к нам, обходят всех. Все что-то дают, жертвуют!.. Подходят ко мне. А я громко, чтобы все слышали, говорю: «Я не жертвую». Они, конечно, всполошились. «Как не жертвуешь? У тебя, наверное, денег с собою нет, ты, наверное, дома забыла». Я повторяю: «Нет, деньги у меня есть… Но я на чиновников не жертвую…» Тут-то и поднялось. Все в один голос: «Да она большевичка! Конечно, большевичка…» Ну, а я очень довольна… Пусть знают.
Я не всегда могла удовлетворить законное Надино любопытство. За будничной канцелярской работой в одном из отделов Смольного трудно было мне ухватить все славное, что совершалось вокруг. Тем нетерпеливей поджидали мы обе возвращения своих. Мы торопились узнать правду о новом, сегодняшнем.
О заводах Выборгской, Васильевского, Невской заставы рассказывал отец. Все уверенней говорил он о том, как возрастает влияние и авторитет рабочих-большевиков. Подробно о заводских событиях расспрашивал отца Иосиф Виссарионович. Он вникал во все, советовал отцу, как поступать дальше, говорил, какими словами надо вернее бить маловеров, колеблющихся.
Мы слушали беседы Сталина. Огромное совершаемое большевиками дело становилось ощутимей, понятней.
Иногда Сталин не появлялся несколько дней. Мы поджидали его и долго не укладывались спать. Бывало так, что, когда мы уже теряли надежду и ложились в постели, в дверь к нам неожиданно стучал кто-то.
– Неужели спите? – слышали мы голос Сталина. – Поднимайтесь! Эй вы, сони! Я тарани принес, хлеба…
Мы вскакивали и, накинув платья, бежали в кухню готовить чай. Часто, чтобы не будить спавших в столовой отца и маму, мы собирались в комнате Иосифа. И сразу становилось шумно и весело. Сталин шутил. Карикатурно, иногда зло, иногда добродушно, он изображал тех, с кем сегодня встречался. В доме мишенью для его незлобивых шуток была молоденькая, только что приехавшая из деревни девушка. Ее звали Паня. Она по-северному окала и часто повторяла:
– Мы-то… скопские мы!..
– Скопские, – смеясь и напирая на «о», поддразнивал девушку Сталин. – Отчего же это вы такие, скопские? А ну, расскажи!
Паня поднимала фартук к лицу и фыркала.
– Да уж какой ты, эдакий, все смеешься! – И под общий хохот повторяла: – Конечно же, скопские мы.
Он любил давать клички людям. Были у него свои шутливые любимые прозвища. Если он был в особенно хорошем настроении, то разговор с нами он пересыпал обращением: «Епифаны-Митрофаны».
– Ну как, Епифаны? Что слышно? – спрашивал он. Добродушно вышучивая кого-нибудь из нас или журя за неточно выполненное поручение, за какую-нибудь оплошность, он повторял: «Эх, Митрофаны вы, Митрофаны!»
Было у него еще словечко: «Тишка». Он рассказывал, что дал такую кличку собаке, которую приручил в ссылке. Любил вспоминать об этом псе.
– Был он моим собеседником, – говорил Сталин. – Сидишь зимними вечерами, – если есть керосин в лампе, – пишешь или читаешь, а Тишка прибежит с мороза, уляжется, жмется к ногам, урчит, точно разговаривает. Нагнешься, потреплешь его за уши, спросишь: «Что, Тишка, замерз, набегался? Ну, грейся, грейся!»
Рассказывал он, как в длинные полярные вечера посещали его приятели-остяки.
– Один приходил чаще других. Усядется на корточки и глядит не мигая на мою лампу-молнию. Точно притягивал его этот свет. Не проронив ни слова, он мог просидеть на полу весь вечер. Время от времени я давал ему пососать мою трубку. Это было для него большой радостью. Мы вместе ужинали мороженой рыбой. Я тут же строгал ее. Голову и хвост получал Тишка.
Рыбу Сталин, как уже было сказано, сам добывал, запасая ее с теплых дней. Но и зимой приходилось пополнять запасы. В прорубях устанавливали снасти, вешками отмечая путь к ним. Однажды зимой он с рыбаками отправился проверить улов. Путь был не близкий – за несколько километров. На реке разделились. Сталин пошел к своим снастям. Улов был богатый, и, перекинув через плечо тяжелую связку рыбы, Сталин двинулся в обратный путь. Неожиданно завьюжило. Начиналась пурга. Мгла полярной ночи становилась непроницаемой. Крепчал мороз. Ветер хлестал в лицо, сбивал с ног. Связка замерзшей рыбы тяжелее давила на плечи, но Сталин не бросал ношу. Расстаться с ней – значило обречь себя на голод. Не останавливаясь, борясь с ветром, Сталин шел вперед. Вешек не было видно – их давно замело снегом. Сталин шел, но жилье не приближалось. Неужели сбился с пути?
И вдруг, совсем рядом, показались тени, послышались голоса.
– Го-го-го! – закричал он. – Подождите!..
Но тени метнулись в сторону и исчезли. Голоса смолкли. В шуме вьюги он только слышал, как ударялись друг о друга замерзшие рыбы за его плечами. Теряя силы, он все же продолжал идти вперед. Остановиться – значило погибнуть. Пурга все бушевала, но он упрямо боролся с ней. И когда, казалось, – надеяться уже не на что, послышался лай собак. Запахло дымом. Жилье! Ощупью добрался он до первой избы и, ввалившись в нее, без сил опустился на лавку. Хозяева поднялись при его появлении.