срыве!.. Целые годы я с исступленностью Нарцисса готовился выкинуть грандиозную штуку. Жизнь, ты меня обидела, ну так и я тебя смажу по губам, как сказал бы Швейк.
То ли мадам томилась скукой женщины с безупречно налаженным домашним хозяйством, то ли, произнося прочувствованные слова о деде, действительно так думала… Когда она прониклась ко мне доверием, она меня пригласила в дом. Предложила кофе и булочку. Фриштык с иностранцем. Я по глазам ее видел, что она считает меня чем-то вроде дикаря с Борнео, этакой человекообразной обезьяной, прилично говорящей по-французски — последнее служило для нее не доказательством понятливости обезьяны, а лишь того, насколько всем необходим этот язык. Тетя Надя, наверное, осушила бы чашку с печальной улыбкой, а меня это уело. К тому же я ведь понимал, что мадам неприятно расходовать сахар и кофе. Она щебетала — я сидел и слушал.
Деду (ты знаешь, я его звал Акелой? Наверно, нет — это была ведь наша тайна), деду тут, говорят, жилось прекрасно (еще бы, если у Брамса тут сочинялись симфонии), раз в две недели ездил в Берн, раз в три месяца — в Цюрих. В том и другом городе у него были приятели. С хозяйкой особняка, который арендовал, поддерживал корректные добрососедские отношения (как будто Флидеры могли поддерживать другие отношения). Выяснив обо мне все, что нужно, мадам извинилась и стала звонить кому-то по телефону. Разговор вела на немецком. Я уж подумал, не в полицию ли она звонит. Положив трубку, тут же вежливо попросила мой паспорт. Мне стало смешно, я ничего решительно не понимал. Она смотрела на фотографию в паспорте, словно это портрет Бельмондо. Потом пожала мне руку и опять сказала, что господин адвокат был необыкновенный человек и часто обо мне рассказывал, но я в то время был еще совсем дитя. Теперь у меня было ощущение, что рехнулась мадам. Извинившись, она куда-то выпорхнула. Я как болван сидел в этом иксфранковом кресле. Обстановка вокруг была как из «Давида Копперфилда». Казалось, я присутствую на спектакле, в котором кто-то исполняет роль меня. Ничего так не хотелось, как покончить разом со своей семнадцать лет вынашиваемой мечтой — легендой о деде и внуке. Но ведь нельзя же так. Это означало бы покончить и с самим собой, что, разумеется, я счел невежливым. Мадам, я полагаю, расскажет обо всей этой истории на исповеди. Вернулась, держа сверток, с каким-то странным выражением полнейшей удовлетворенности. Сверток и фотографию в серебряной рамке вручила мне. Я сидел как громом пораженный — на фотографии была ты со мной, — нерешительно сунул сверток в чемодан, безвольный тип… Потом меня еще возили на кладбище. С букетиком тюльпанов из их сада. Должно быть, они были рады наконец избавиться от вещей деда. Однако же он был великий оптимист! Верил, что я к нему приеду. А может, то была лишь пунктуальность, свойственная адвокатам?
Я постоял там. На душе было довольно скверно. Правда же, Эма. Да, совсем забыл. После того телефонного звонка приехал муж. Был корректно доброжелателен — образцовые международно-гуманные отношения, покуда homo[32] еще не тонет. Затем принимаются действовать благотворительные организации — со смаком, насколько мне известно. Мадам и ее муж поинтересовались моими планами. Предполагали, что я намерен остаться. Сочли, что я жертва режима. Говорили, что у них с эмигрантами в последнее время еще тяжелее, чем прежде, когда было просто тяжело. Советовали еще подумать. Что ж, пожалуй, они желали мне добра. Кладбище было уютное, если можно так выразиться о погосте. Надгробие и цветы — все по высшему классу. Наверно, дед ассигновал на это кругленькую сумму. Иржи что-то об этом говорил перед моим отъездом.
Вечером ехал обратно в свой городок. В совсем пустом вагоне. Была по-весеннему холодная ночь. Сияли альпийские глетчеры. Я до того намаялся, что не мог даже уснуть. Было пакостное ощущение оскандалившегося щенка, которого хозяин ткнул мордой в лужицу. Собственно говоря, оно и теперь не исчезло. Я и описываю тебе мои конфузы ради того, чтоб ты меня простила.
Когда я добивался этой поездки, я думал не только об обмене опытом. Я хотел выбыть. У нас, среди людей, которых мне следовало бы любить и которых я по-своему даже любил, я был человеком, стоящим в сторонке. Я говорил себе: «Буде не удастся сей эксперимент — жить не у нас и одному, — есть еще выход. Небытие». Осуществить это сподручней там. Мне отвратительны аффекты и эффекты, тем более сопряженные с душевной встряской и неблаговидным поведением. Это во мне от тебя, Эма. Я очень хорошо помню тетю Надю. Не знаю, как уж это получилось, но я был там, когда она узнала, что погиб ее старший Иван. Наверно, я был еще слишком мал для такой сцены: никто тогда не произнес ни слова. Теперь я знаю, возраст никого не может защитить от горя.
Много я передумал ночью в том вагоне. Не буду утомлять тебя разными занудствами о свободе, самореализации и тому подобном. Вопрос для меня заключался не в них. Как я ни молод, а все же понимал, что это чушь собачья; деньги меня не волновали и, полагаю, никогда не будут волновать. Я смотрел на фотографию Эмы с Ладиком, вспоминал Ирену, Иржи и бедняжку тетю Надю… Тогда в пустом поезде, гнавшем по высококультурной, ярко освещенной и безлюдной земле, я понял, где мое место. Но я понял еще, что жизнь нельзя повернуть вспять, в прошедшем ничего не исправишь, упущенное время невосстановимо, а я осел, как сказала бы Ирена. Что я из себя строил? И зачем? Ах, путь к могиле деда в швейцарский городок в горах — «Ярмила! Вилем! Гинек!» Я сгорал от стыда и смеялся. Смеялся над собой и с облегчением: какой опасной детской болезнью я переболел. Что я забыл в этом прилизанном краю, где все до тошноты ухожено, уезжено и учтено и так железно функционируют вокзалы и благотворительные организации, такие аккуратно вымытые каротельки, такие добродетельные пасторы, что хочется повеситься с тоски! И потянуло меня в нашу человечью сутолоку, суматоху и благословенный кавардак — к безобидным гривастым юнцам, строящим из себя прожигателей жизни, к экстратучным матронам, скорым на язык и на руку… всегда отыщешь у нас человека, кто поможет, выслушает, тяпнет с тобой по маленькой. Не потому, что состоит в организации благодетелей, не потому, что обязан, а потому, что никому нисколько не обязан и благодетельствовать не привык — просто рад потрепаться о