Читать интересную книгу Спящие пробудитесь - Радий Фиш

— Как воевал в Айдыне ты, визирь!

— Вот потому и говорю, что воевал. Еще немного, и не мятежника, а голову вот эту прислали бы тебе, мой государь!

— Твой визирь прав, мой государь, — вмешался Эвренос-бей. — И ратников своих, и харч, и достояние, и силу мы черпаем в покорности народа. Держать его в узде всего важнее. Но я разделяю твои сомненья, мой господин. Не предложить ли прежде за голову лже-Мустафы хороший куш? Старый император Мануил нуждается в деньгах.

— Да, казна у них пуста. Но вряд ли решатся они выпустить из рук такое оружие против нас, как лже-Мустафа, — возразил доселе молчавший Ибрагим-паша, второй визирь.

— Император Мануил, — проворчал Эвренос-бей, — не чета государю Валахии, что ошалел от страха перед нами. Не спустит он сейчас с цепи лже-Мустафу. Коль Бедреддин — обереги господь — одержит верх, не долго жить и Византии. С мятежником и греки. И наши, и его.

— Есть у раба твоего, мой господин, если позволишь, задумка, — сказал второй визирь, чуть наклонив огромную чалму. Султан кивнул в ответ. И Ибрагим-паша продолжил: — Коль скоро не согласятся они взять выкуп за голову лже-Мустафы, предложим деньги на содержание его вместе с Джунайдом. Пусть только поклянутся держать их под неусыпной стражей.

— Платить дань тем, кто сам вчера был нашим данником? — возмутился было Баязид-паша.

Султан прервал его.

— Не дань, а плату за содержание, как ты слышал. Что же, мы поручаем, Ибрагим-паша, тебе договориться о сем с ромеями. По части их казны, — добавил он с улыбкой, — ты у нас мастак.

В словах султана содержался намек на памятную всем историю. Перебежав от Сулеймана Челеби к Мусе, Ибрагим-паша остался визирем. И в чине такового был послан в Константинополь взять с императора ромеев обусловленную дань, но вместо этого уговорил его не отдавать Мусе ни ломаной монеты, а сам перебежал к Мехмеду Челеби.

Вслед за султаном улыбнулся Эвренос-бей. За ним — первый визирь. Ибрагим-паша, нисколько не смутясь, сложил на животе тонкие темные ладони и отвечал с поклоном:

— Мой государь по доброте, присущей падишахам, преувеличил достоинства его раба. Но, гордый царственным доверьем, раб потщится всеми силами своими оправдать доверие господина.

На том и порешили. Ибрагим-паша с утра отправлялся с посольством в Салоники, Баязид-паша — в воинской стан готовить рать к походу на Загору. А падишахской ставкой отныне делался Серез, удел почтенного Эвреноса-бея.

Воеводы поднялись, дабы оставить шатер. Но тут султан спросил:

— Постой-ка, Баязид-паша, а этот соучастник шейха, как его?..

— Ахи Махмуд, — подсказал Ибрагим-паша.

— Да, он самый. Что? Свободно себе гуляет по столице нашей?

— Не будем торопиться, государь, — все так же улыбаясь, ответил Баязид-паша. — Пускай вернется вместе с Азизом-алпом к Бедреддину. Есть тут у нас одна затея.

Султан внимательно взглянул в глаза визирю. Но больше не изволил ничего. Как будто понял.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Ищите меня не в земле

I

Они шли по каменистой, похрустывавшей под ногами дороге. Старик в замызганном халате, на голове куколь, через плечо не то кобуз, не то лук в чехле, на ногах постолы, тяжело опиравшийся о посох. За ним мальчик лет тринадцати в рваном зипунишке, в когда-то нарядных узорчатых, а ныне стоптанных грязных сапожках, подвязанных бечевой, с кокосовой чашкой для подаяний у пояса.

Мальчик замедлил шаг. Сел на обочину.

— Не могу больше, дедушка Сату!

Старик остановился не сразу. Будто голос долетел к нему издалека.

— Вставай, Доганчик!.. Нельзя сидеть… Спустимся в долину… Там в деревне отдохнем.

Мальчик посидел, прикрыв глаза. С трудом одолевая тяжесть в ногах, поднялся, поплелся вслед за стариком. Сорок свидетелей нужно было привести, чтобы опознать в согбенном, часто и тяжело дышавшем старце с черным, словно закопченным, сморщенным лицом и невидящим, слепым взглядом ашика Шейхоглу Сату, который меньше полугода назад шел из Измира в Изник молодой легкой походкой, распевая под дождем песни. А между тем то был он.

Стояла поздняя осень. Ночи случались холодные, особенно на продуваемых ветрами перевалах, но дни сияли ярче, чем летом, а в долинах на солнце и вовсе было тепло.

Шейхоглу Сату не замечал свеченья чистого осеннего неба, не видел опустелых пашен и садов, влажной, словно разомлевшей в лучах вечернего солнца, земли, которая, отдав свои плоды, готовилась к зимнему сну. В глазах ашика стоял мрак. Длинная, сладчайшая и мучительная жизнь его минула. После того, что видели его глаза, легче всего было лечь вот тут на камни у дороги и умереть. Но он не мог себе позволить этой роскоши. Он должен был подать учителю весть, и как можно скорее. И лежал на нем обет — сберечь мальчишку. И он шел. Превозмогая слабость, боль в негнущейся спине, сжигаемый полынной горечью души.

Вначале их путь лежал среди тихих безлюдных полей, обобранных садов, мимо небольших городков, где хозяйничали османские отряды, деля между беями и слугами государевыми землю, которая еще недавно, по слову ашика, была накрыта как общий братский стол. Деревни были сожжены, пограблены. Ни детского, ни петушиного крика, ни собачьего лая. Лишь ветер хлопал оторванными досками крыш, завивал по улицам солому да пыль, шибал запахом гари и тленья.

Сату видел: этой дорогой прошла османская сила. Ни пищи, ни крова им здесь было не найти. И свернул в горы, надеясь, что османцы там не успели побывать.

Он хорошо помнил, что оставили после себя орды Железного Хромца. Но эти в лютости превзошли самого Тимура. Тот грабил, жег города, угонял в рабство. Но не воевал с землепашцами, не вырезал подряд деревни. И потом, Тимур завоевывал чужие земли, порабощал чужие народы. Эти же побивали свой народ в своей стране. И не оставляли на пути своем ни живой души. Кровью залить, огнем выжечь хотели память о том, что было на этих землях.

Защитники Истины не успели изготовиться к обороне, как толпами потекли беженцы, с женами, с малыми детьми. Бросив свои дома, свой скарб и скот, спасали души. Рассказывали: османы рубят на куски младенцев, мужчин от семи до семидесяти убивают. Женщин, красивых и сильных, продают в рабство, пятую часть выделяя султану, будто не мусульманки они, а неверные. Зерно в амбарах общинных свозят в бейские закрома. От их рассказов каменели лица, наливались ненавистью сердца.

Толпы, забившие селенья и дороги, несли с собой сумятицу, неразбериху. Сестры матушки Хатче сбились с ног, пытаясь накормить, укрыть от наступавших холодов хотя бы малых, немощных и старых. Гюндюз-алп с Танрывермишем принялись было обучать ратным ухваткам горящих яростью пахарей, снабжать их тесаками, вилами, косами — о лучшем оружии и думать было нечего, устраивать из тэлпы отряды, разводить их по местам, намеченным к бою.

Не успели.

Поднялись к небу дымы сигнальных костров, оповещая о приближении врага. Дозорные прискакали с вестью: близится несметная рать. Проведчики заметили в войске санджаки беев Гермияна и Карамана, наместников Сиваса, Анкары, Амасьи, стяги азапов и янычар, бунчуки сипахов Румелии и среди них знамя самого султана.

Решили встретить врага, как прежде, у Ореховой теснины. Текташ не отходил от Бёрклюдже Мустафы. Твердил одно: «Ударим первыми. Врубимся, как дровосеки в лес. Нагоним страху. А в случае чего укроемся за стенкой». В конце концов тот согласился.

«Ох, напрасно! Текташ заносчив был, горяч, победы внушили ему излишнюю самоуверенность!» — опять подумалось ашику, будто можно было теперь что-либо изменить. Но, как ни гнал он от себя эту мысль, она возвращалась снова и снова, надрывая старое сердце.

Когда под грохот барабанов, огромных, словно ротные котлы, молча пошла вперед османская пехота, рогатки на дороге раздвинулись, и навстречу ринулись сотни туркменских конников. С гиканьем, с криком: «С нами Истина!» — который был слышен только им самим.

Османы, прикрывшись щитами, раздались, побежали. Туркмены клином рассекли их строй. Тут из-за спин пехоты вылетели притаившиеся за скалой сипахи.

Завязался встречный конный бой. Сшибались грудью кони, падали, давя друг друга. Увлекшись сечей, туркмены не заметили, как взяли их в кольцо, отрезав путь назад.

Вот так же под Анкарой завлек султана Баязида в ловушку хромой Тимур. Нет, не царевич Мурад вел войско. Султанский визирь Баязид-паша, только он мог так усвоить уроки Железного Хромца.

Джигиты Текташа бились насмерть. Но место одного сраженного османца занимал второй, и третий, и четвертый. Хрипели взмыленные кони, пот заливал глаза. Бойцы, еще державшиеся в седлах, изнемогли. Копьем был сбит на землю Текташ. Сеча, как пламя в угасающем костре, разбилась на вспыхивавшие то тут, то там и затухающие язычки. По шестеро, по трое, по двое рубились джигиты в толпе врагов. И падали, и падали из седел.