Читать интересную книгу Повесть о старых женщинах - Арнольд Беннетт

Посредством непрестанных ухищрений Софье удавалось получать небольшой доход, но она постепенно приходила к выводу, что такое положение долго не продлится.

И вот однажды в «Вестнике Галиньяни»{91} она прочла объявление о том, что на улице лорда Байрона, в кварталах Елисейских полей, продается английский пансион. Он принадлежал какой-то паре по фамилии Френшем и до войны пользовался известной популярностью. Хозяева, однако, несколько недооценили изменчивость французской политики. Вместо того чтобы, пользуясь популярностью пансиона, копить деньги, они обратили их в меха на плечах и золото на пальцах миссис Френшем. Осада и Коммуна подвели их к черте разорения. Имея капитал, они могли бы восстановить былую славу, но капитал был растрачен. Софья откликнулась на объявление. Она произвела впечатление на Френшемов, которых обрадовала перспектива вступить в сделку с честной англичанкой. Как многих британцев за границей, их одолевало удивительное убеждение, что они простились с островом, населенным честными людьми, и поселились среди воров и грабителей. Они то и дело повторяли, что в Англии жульничества нет. Они предложили Софье, если она арендует пансион, продать ей всю мебель и репутацию в придачу за десять тысяч франков. На это Софья не согласилась, сочтя цену нелепой. Когда они попросили ее назвать свою цену, она заявила, что от этого воздержится. В ответ на повторные просьбы Софья предложила четыре тысячи. По мнению Френшемов, Софье лучше было бы не называть своей цены, ибо цена эта, которую она назвала не сразу, смехотворна. Казалось, вера Френшемов в честность англичан была поколеблена. Софья ушла. Вернувшись на рю Бреда, она испытала облегчение оттого, что дело ничем не кончилось. Она, конечно, не могла точно предвидеть собственное будущее, но, во всяком случае, ответственность за пансион Френшема она на себя не взвалит. На следующее утро Софья получила письмо, в котором Френшемы соглашались на шесть тысяч франков. Она ответила отказом. Ей все безразлично, и больше четырех тысяч она не даст. Френшемы сдались. Они были уязвлены, но сдались. Слишком манили их блеск четырех тысяч наличными и свобода.

Так Софья стала владелицей пансиона Френшема на холодной и респектабельной улице лорда Байрона. Здесь нашлось место для всей ее старой обстановки, так что в отличие от большинства пансионов мебели тут было более чем достаточно. Сперва Софья сильно робела, потому что одна только рента составляла четыре тысячи в год, а цены в этом квартале разительно отличались от цен на рю Бреда. Софья почти не спала. Прожив на улице лорда Байрона недели две, она несколько ночей подряд не смыкала глаз и не взяла в рот ни кусочка. Она сократила расходы до минимума и за покупками часто ходила на рю Бреда. Платя по шесть су в час поденщице, Софья со всем справлялась. И хотя жильцов было немного, подвиг Софьи был на грани чуда, ибо ей приходилось готовить.

За статейки, которые Джордж Огастес Сала{92} публиковал под названием «Париж, опять Париж», владельцы гостиниц и пансионов должны были бы платить ему золотом. Эти статьи пробудили в англичанах любопытство и стремление своими глазами посмотреть на сцену, где разыгрались ужасные события. Статьи быстро сделали свое дело. Меньше чем через год после своей рискованной покупки Софья приобрела уверенность в себе и наняла двух служанок, требуя с них очень много, но платя мало. У нее появились манеры хозяйки. Знали ее под именем миссис Френшем. На фасаде между двумя балконами Френшемы оставили позолоченную вывеску — «Пансион Френшема», и Софья не стала ее снимать. Она пыталась объяснить, что это не ее фамилия, но напрасно. Кто бы ни пришел в пансион, Софью неизбежно и настойчиво именовали в соответствии с вывеской. Никто не понимал, что владелица пансиона Френшема может носить другое имя. Однако со временем в пансионе Френшема некоторым старым постояльцам стало известно подлинное имя владелицы, и они гордились своей осведомленностью, отличавшей их от плебеев. Софью изумляло необыкновенное сходство всех клиентов друг с другом. Все они обращались к ней с одними и теми же вопросами, издавали одни и те же возгласы, отправлялись на одни и те же экскурсии, приходили к одним и тем же мнениям и обнаруживали одну и ту же несравненную убежденность в том, что иностранцы, право же, диковинные создания. Впоследствии их скромный кругозор не расширялся. Поток любопытных англичан, которым то и дело приходилось объяснять, как добраться до Лувра и больших магазинов, не прекращался.

Все интересы Софьи сосредоточились на прибылях. Ее пансион был великолепен. Росло великолепие, понемногу росли и цены. Часто ей приходилось отказывать приезжим. Разумеется, делала она это с долей холодной снисходительности. В ее обращении с жильцами появлялось все больше чопорной вежливости, а с нежелательными постояльцами она была чрезвычайно строга. Софья всерьез уверовала, что лучше пансиона на свете нет, не было и не будет. Ее пансион — верх совершенства и респектабельности. Любовь ко всему респектабельному превратилась у нее в страсть. Недостатков в ее пансионе не было. Даже когда-то подвергавшаяся презрению претенциозная мебель мадам Фуко таинственным образом превратилась в идеальную, а трещины на ней вызывали только почтение.

Софья ничего не знала ни о Джеральде, ни о своей семье. Из тысяч людей, останавливавшихся под крышей ее идеального пансиона, никто не упоминал ни Берсли, ни кого-либо, с кем когда-то была знакома Софья. У нескольких мужчин хватило сообразительности, с большей или меньшей ловкостью, добиваться ее руки, но ни у кого из них недостало ловкости, чтобы взволновать ее сердце. Софья забыла, как выглядит любовь. Она стала хозяйкой, настоящей хозяйкой — деловитой, элегантной, дипломатичной и обремененной опытом. Не было такой подлости или низости в жизни Парижа, с которой она не была знакома и против которой не нашла бы оружия. Ее нельзя было ни взять врасплох, ни обвести вокруг пальца.

Шли годы, и за спиной у нее осталась череда лет. Иногда в свободную минуту Софья думала: «Как это странно, что я здесь и всем этим занимаюсь!» Но ее сразу же поглощала монотонная повседневность. В конце 1878 года, года международной выставки{93}, ее пансион занимал уже два этажа, а не один, и двести фунтов, украденные у Джеральда, превратились в две тысячи.

Что есть жизнь

Глава I. Пансион Френшема

I

Мэтью Пил-Суиннертон сидел в длинной столовой пансиона Френшема на улице лорда Байрона, в Париже; здесь он был не на месте. Столовая представляла собой помещение примерно в тридцать футов длиной, по ширине комнаты размещалось два окна, света которых хватало на половину длинного стола с закругленными концами. Мрак на противоположном конце комнаты рассеивался благодаря большому зеркалу в тусклой золоченой раме, занимавшему большую часть стены напротив окон. У зеркала стояла высокая четырехстворчатая ширма, из-за которой то и дело раздавался скрип открываемой и закрываемой двери. Слева от окон находились две двери: одна — темная и солидная парадная дверь, через которую дважды в день проходила вереница голодных и вереница насытившихся, исполненных важности и достоинства людей, и другая застекленная дверь поменьше, с розанами, намалеванными на стекле, не предусмотренная архитектором, а недавно пробитая в стене; за ней, казалось, кроется что-то опасное и неприятное. Обои и занавески на окнах, дорогие и безобразные, были темных оттенков и с загадочными орнаментами. Над парадной дверью были прибиты оленьи рога. Под потолком, не привлекая слишком пристального внимания, темнели через равные промежутки продолговатые пятна гравюр и писанных маслом картин. Они держались на громадных гвоздях с фарфоровыми шляпками и изображали людей и природу в самом величественном духе. На гравюре, висевшей над камином и расположенной ниже прочих, в весьма добродетельных позах красовались Луи-Филипп и его семейство. Под королевской семьей располагались большие золоченые часы, показывавшие точное время — четверть восьмого, а по бокам от них — колонки той же эпохи.

Через всю комнату простирался громоздкий и длинный белый стол, над которым виднелись склоненные головы и спинки стульев. За столом сидело больше тридцати человек, и еле слышное постукивание ножей и вилок о тарелки доказывало, что здесь собрались деликатные и респектабельные люди. Их одеяния — блузы, корсажи и пиджаки — не радовали глаз. Только двое или трое были в смокингах. За столом говорили мало и, как правило, с опаской, словно здесь принято было помалкивать. Если кто-нибудь отпускал замечание, его сосед, рассеянно скатывая хлебный шарик и глядя перед собой в пустоту, добросовестно вдумывался в сказанное, после чего шепотом отвечал: «Вот именно». Однако несколько человек говорили громко и не стесняясь, и потому все остальные, завидуя, сожалели об их невоспитанности.