— Давай поженимся теперь, — сказал я.
— Нет, — сказала Кэтрин. — Теперь неудобно. Уже слишком заметно. Не пойду я такая в мэрию.
— Жаль, что мы раньше не поженились.
— Пожалуй, так было бы лучше. Но когда же мы могли, милый?
— Не знаю.
— А я знаю только одно. Не пойду я в мэрию такой почтенной матроной.
— Какая же ты матрона?
— Самая настоящая, милый. Парикмахерша спрашивала, первый ли это у нас. Я ей сказала, что у нас уже есть два мальчика и две девочки.
— Когда же мы поженимся?
— Как только я опять похудею. Я хочу, чтобы у нас была великолепная свадьба и чтоб все думали: какая красивая пара.
— Но тебя это не огорчает?
— А отчего же мне огорчаться, милый? У меня только единственный раз было скверно на душе, это в Милане, когда я почувствовала себя девкой, и то через пять минут все прошло, и потом тут больше всего была виновата комната. Разве я плохая жена?
— Ты чудная жена.
— Вот и не думай о формальностях, милый. Как только я опять похудею, мы поженимся.
— Хорошо.
— Как ты думаешь, выпить мне еще пива? Доктор сказал, что у меня таз узковат, так что лучше не давать маленькой Кэтрин очень расти.
— Что он еще сказал? — Я встревожился.
— Ничего. У меня замечательное кровяное давление, милый. Он в восторге от моего кровяного давления.
— А что еще он сказал насчет узкого таза?
— Ничего. Совсем ничего. Он сказал, что мне нельзя ходить на лыжах.
— Правильно.
— Он сказал, что теперь уже поздно начинать, если я до сих пор не ходила. Он сказал, что ходить бы на лыжах можно, только падать нельзя.
— Он шутник, твой доктор.
— Нет, в самом деле, он очень славный. Мы его позовем, когда придет время родиться маленькому.
— Ты его не спрашивала, пожениться ли нам?
— Нет. Я ему сказала, что мы женаты четыре года. Видишь ли, милый, если я выйду за тебя, я стану американкой, а по американским законам, когда б мы ни поженились, — ребенок считается законным.
— Где ты это вычитала?
— В нью-йоркском «Уорлд алманак» в библиотеке.
— Ты просто прелесть.
— Я очень рада, что буду американкой. И мы поедем в Америку, правда, милый? Я хочу посмотреть Ниагарский водопад.
— Ты прелесть.
— Я еще что-то хотела посмотреть, только я забыла что.
— Бойни?
— Нет. Я забыла.
— Небоскреб Вулворта?
— Нет.
— Большой Каньон?
— Нет. Но и это тоже.
— Что же тогда?
— Золотые ворота! Вот что я хотела посмотреть. Где это Золотые ворота?
— В Сан-Франциско.
— Ну, так поедем туда. И вообще я хочу посмотреть Сан-Франциско.
— Отлично. Туда мы и поедем.
— А теперь давай поедем на вершину горы. Хорошо?
— В пять с минутами есть поезд.
— Вот на нем и поедем.
— Ладно. Я только выпью еще пива.
Когда мы вышли, и пошли по улице, и стали подниматься по лестнице к станции, было очень холодно. Холодный ветер дул из Ронской долины. В витринах магазинов горели огни, и мы поднялись по крутой каменной лестнице на верхнюю улицу и потом по другой лестнице к станции. Там уже стоял электрический поезд, весь освещенный. На большом циферблате было обозначено время отхода. Стрелки показывали десять минут шестого. Я посмотрел на станционные часы. Было пять минут шестого. Когда мы садились в вагон, я видел, как вагоновожатый и кондуктор вышли из буфета. Мы уселись и открыли окно. Вагон отапливался электричеством, и в нем было душно, но в окно входил свежий холодный воздух.
— Ты устала, Кэт? — спросил я.
— Нет. Я себя великолепно чувствую.
— Нам не долго ехать.
— Я с удовольствием проедусь, — сказала она. — Не тревожься обо мне, милый. Я себя чувствую прекрасно.
Снег выпал только за три дня до рождества. Как-то утром мы проснулись, и шел снег. В печке гудел огонь, а мы лежали в постели и смотрели, как сыплет снег. Madame Гуттинген убрала посуду после завтрака и подбросила в печку дров. Это была настоящая снежная буря. Madame Гуттинген сказала, что она началась около полуночи. Я подошел к окну и посмотрел, но ничего не мог разглядеть дальше дороги. Дуло и мело со всех сторон. Я снова лег в постель, и мы лежали и разговаривали.
— Хорошо бы походить на лыжах, — сказала Кэтрин. — Такая досада, что мне нельзя на лыжах.
— Мы достанем санки и съедем по дороге вниз. Это для тебя не опаснее, чем в автомобиле.
— А трясти не будет?
— Можно попробовать.
— Хорошо бы, не трясло.
— Немного погодя можно будет выйти погулять по снегу.
— Перед обедом, — сказала Кэтрин, — для аппетита.
— Я и так всегда голоден.
— И я тоже.
Мы вышли в метель. Повсюду намело сугробы, так что нельзя было уйти далеко. Я пошел вперед, протаптывая дорожку, но пока мы добрались до станции, нам пришлось довольно долго идти. Мело так, что невозможно было раскрыть глаза, и мы вошли в маленький кабачок у станции и, метелкой стряхнув друг с друга снег, сели на скамью и спросили вермуту.
— Сегодня сильная буря, — сказала кельнерша.
— Да.
— Снег поздно выпал в этом году.
— Да.
— Что, если я съем плитку шоколада? — спросила Кэтрин. — Или уже скоро завтрак? Я всегда голодна.
— Можешь съесть одну, — сказал я.
— Я возьму с орехами, — сказала Кэтрин.
— С орехами очень вкусный, — сказала девушка. — Я больше всего люблю с орехами.
— Я выпью еще вермуту, — сказал я.
Когда мы вышли, чтоб идти домой, нашу дорожку уже занесло снегом. Только едва заметные углубления остались там, где раньше были следы. Мело прямо в лицо, так что нельзя было раскрыть глаза. Мы почистились и пошли завтракать. Завтрак подавал monsieur Гуттинген.
— Завтра можно будет пойти на лыжах, — сказал он. — Вы ходите на лыжах, мистер Генри?
— Нет. Но я хочу научиться.
— Вы научитесь очень легко. Мой сын приезжает на рождество, он вас научит.
— Чудесно. Когда он должен приехать?
— Завтра вечером.
Когда после обеда мы сидели у печки в маленькой комнате и смотрели в окно, как валит снег, Кэтрин сказала:
— Что, если тебе уехать куда-нибудь одному, милый, побыть среди мужчин, походить на лыжах?
— Зачем мне это?
— Неужели тебе никогда не хочется повидать других людей?
— А тебе хочется повидать других людей?
— Нет.
— И мне нет.
— Я знаю. Но ты другое дело. Я жду ребенка, и поэтому мне приятно ничего не делать. Я знаю, что я стала ужасно глупая и слишком много болтаю, и мне кажется, лучше тебе уехать, а то я тебе надоем.
— Ты хочешь, чтоб я уехал?
— Нет, я хочу, чтоб ты был со мной.
— Ну, так я и не поеду никуда.
— Иди сюда, — сказала она. — Я хочу пощупать шишку у тебя на голове. Большая все-таки шишка. — Она провела по ней пальцами. — Милый, почему бы тебе не отпустить бороду?
— Тебе хочется?
— Просто так, для забавы. Мне хочется посмотреть, какой ты с бородой.
— Ладно. Отпущу бороду. Сейчас же, сию минуту начну отпускать. Это идея. Теперь у меня будет занятие.
— Ты огорчен, что у тебя нет никакого занятия?
— Нет. Я очень доволен. Мне очень хорошо. А тебе?
— Мне чудесно. Но я все боюсь, может быть, теперь, когда я такая, тебе скучно со мной?
— Ох, Кэт! Ты даже не представляешь себе, как сильно я тебя люблю.
— Даже теперь?
— И теперь и всегда. И я вполне счастлив. Разве нам не хорошо тут?
— Очень хорошо, но мне все кажется, что ты какой-то неспокойный.
— Нет. Я иногда вспоминаю фронт и разных людей, но это не тревожит меня. Я ни о чем долго не думаю.
— Кого ты вспоминаешь?
— Ринальди, и священника, и еще всяких людей. Но долго я о них не думаю. Я не хочу думать о войне. Я покончил с ней.
— О чем ты сейчас думаешь?
— Ни о чем.
— Нет, ты думал о чем-то. Скажи.
— Я думал, правда ли, что у Ринальди сифилис.
— И все?
— Да.
— А у него сифилис?
— Не знаю.
— Я рада, что у тебя нет. У тебя ничего такого не было?
— У меня был триппер.
— Я не хочу об этом слышать. Тебе очень больно было, милый?
— Очень.
— Я б хотела, чтоб у меня тоже был.
— Не выдумывай.
— Нет, правда. Я б хотела, чтобы у меня все было, как у тебя. Я б хотела знать всех женщин, которых ты знал, чтоб потом высмеивать их перед тобой.
— Вот это красиво.
— А что у тебя был триппер, красиво?
— Нет. Смотри, как снег идет.
— Я лучше буду смотреть на тебя. Милый, что, если б ты отпустил волосы?
— То есть как?
— Ну, немножко подлиннее.
— Они и так длинные.
— Нет, отпусти их немного длиннее, а я остригусь, и мы будем совсем одинаковые, только один светлый, а другой темный.