Читать интересную книгу Неизвестный Солженицын - Владимир Бушин

И никто в журнале — ну как же не лбы! — не догадался спросить, а женат ли он и кто его жена, не зарабатывает ли и она хотя бы те же 60 рэ, какая квартира и т. д. А жена Наталья Решетовская была кандидатом наук, заведовала кафедрой, получала по тем временам прекрасную зарплату — 300 рублей да еще подрабатывала переводами. И гениальный муженек со своими 60 рэ был фактически на ее иждивении. И то сказать, хотя бы на какие средства они путешествовали по всей стране поездами, самолетами и теплоходами, на какие сбережения купили дачку? А как он явился в ЦК к Де-мичеву? В телогрейке, в ботинках с красными заплатками… Да, он действительно был гений — как артист.

Конечно, Л. Сараскина все это видела и знает, но у нее же другая задача. Она накатала тысячу страниц жития, на каждой из которых прихорашивает и припомаживает своего любимца. Она делает это даже в тех случаях, когда он сам все-таки признается в подлости некоторых своих деяний. Так, в «Архипелаге» он пишет, что на фронте «метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может… Посылал солдат под снарядами сращивать разорванные провода, чтобы только высшие начальники меня не попрекнули. Рядовой Андреяшин так погиб…(т. 1, с.171). Вот до чего доходило его лакейство перед начальством! Из-за страха перед возможным попреком — всего лишь! — послал человека на смерть. Это для мадам непереносимо. И несмотря на то, что книга за 35 лет издавалась многократно, последний раз — совсем недавно, и всегда в ней был именно этот позорный эпизод, — она малюет совершенно иную картину, будто сама видела ее: «Под огневым налетом на их ЦС (центральную станцию?) изрешетило осколками солдата Андреяшина». И как очевидец для достоверности добавляет: «раздробило правую руку и оторвало правую ногу, он истек кровью и умер, не доехав до медсанбата» (с.255). И любимец ни при чем! Не мог же он при всем своем пророческом даре предвидеть артналет.

Л.Сараскина, разумеется, прихорашивает деяния кумира не только на фронте, но и в литературной жизни. Так, была о него пьеса «Олень и шалашовка». Он очень хотел поставить ее в театре «Современник» и уже отдал главному режиссеру театра Олегу Ефремову. Но Сараскина уверяет: «Вопрос о постановке «Оленя» отпал сам собой». Как так — сам собой? Оказывается, «В.Лебедев, помощник Хрущева, объяснил автору и режиссеру: это именно тот материал, на который в театр тучами полетят огромные жирные мухи, т. е. обыватели и западные корреспонденты». Так значит, не «сам собой», а в результате вмешательства Лебедева. Зачем же на глазах врать?

Но она и дальше врет, но другим способом: умалчивает, что Солженицын сам обратился к Лебедеву с унизительной просьбой решить вопрос о пьесе. А тот 22 марта 1963 года докладывал шефу:

«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле (7–8 марта) и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил по телефону писатель А.И.Солженицын и сказал следующее (судя по всему, это было записано на ленту — В.Б.):

— Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с Вами, я прошу у Вас доброго совета, товарищеского совета коммуниста. Девять лет тому назад я написал пьесу «Олень и шалашовка»… Мой «литературный отец» А.Т.Твардовский не рекомендует передавать ее театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях. И я дал ее для прочтения в театр-студию «Современник» О.Н.Ефремову, главному режиссеру.

Теперь меня мучают сомнения, учитывая то особое внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем в его речи, и, сознавая всю свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами — стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой.

Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я или Александр Трифонович. Если Вы скажете то же, что А.Т.Твардовский, я немедленно забираю пьесу из театра… Мне будет очень больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич».

И Лебедев заключал: «Прочитав пьесу, я сообщил тов. Солженицыну, что по моему глубокому убеждению пьеса в теперешнем виде для постановки не подходит. Автор пьесы и режиссер согласились и сказали, что не будут готовить пьесу к постановке». Какой чистый образец смирения!

И наконец: «А.И.Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и постарается быть достойным высокого звания советского писателя» (Кремлевский самосуд. М., 1994. С. 5–7).

Писатель ну просто лобзает Генсека за отеческую заботу и божится, что ему будет очень больно, он терзается при мысли, что вдруг не оправдает доверие партии. А главное, ведь эту пьесу решительно отверг Твардовский: «Я бы ее запретил», и Анна Ахматова сказала о ней: «Какая-то средневековщина!», но драматург не поверил двум большим художникам, даже «литературному отцу», и обратился за разрешением спора в ЦК, и вот только мнение цэковско-го чиновника заставляет его угомониться. Мадам Сараски-на, верная идее прихорашивания своего героя, в необъятном сочинении о нем, не нашла места для этого лакейского письма в ЦК. А мне он в ту пору писал: «Нам необходимо учиться видеть красоту обыденного». Какого «обыденного»? Да, конечно же, советского, иного не было.

А вот доктор Сараскина пускается в рассказ о том, как 16 ноября 1966 года в ЦДЛ проходило обсуждение повести «Раковый корпус». Здесь она, как наперсточница, просто идет на прямое жульничество: «Правдами и неправдами (?) в Малый зал набилось полторы сотни человек». Какими неправдами? Я был на этом обсуждении. Могли присутствовать все, кого пуска,и в ЦДЛ. Вы бывали в этом зале? Там вполне может поместиться и двести человек.

«Среди пришедших — Окуджава, Дудинцев, Вознесенский, Коржавин, Некрасов». Никого из них я не видел. Ну, может, проглядел. Но как проглядеть сразу пятерых корифеев? Однако гораздо важнее, что никто из них никакого участия в обсуждении не принял, среди 18 выступавших их не оказалось. В этом легко убедиться: стенограмма обсуждения была не раз опубликована, например, в 6-м томе собрания сочинений Солженицына, вышедшем еще в 1970 году в антисоветском издательстве «Посев» во Франкфурте-на Майне, а также в сборнике «Слово пробивает себе дорогу» (М., 1998). А ведь корифеи названы здесь неспроста.

А еще важнее вот что. Сараскина кратко упомянула лишь несколько выступавших и всем, кроме З.Кедриной, приписала безоговорочно восторженную хвалу повести. «И превратилось обсуждение не в бой, как ожидалось, а в триумф». Три-умф!

Но дело-то в том, что, да, похвал раздавалось немало, но были и весьма серьезная критика, недовольство, несогласие. Не называя имен (всякий может их найти в помянутых изданиях), упомяну лишь характерные речения, прозвучавшие тогда рядом с похвалами: «Не скажу, что образ Русанова представляется мне абсолютной удачей, скорее, наоборот» (т. е. абсолютной неудачей)… «промахи»… «не тонкий прием»… «чувство меры не везде»… «слишком прямолинейно»… «схематично и заданно»… «прямолинейность, однозначность»… «образ Авиеты не удался»… «это надо выбросить»… «мне не нравится»…»это не стоит выеденного яйца»… «излишняя публицистичность»… «лучше это снять»… «утрированный образ»… «вызывает протест»… «очерковость»….. «еще очень много требуется работы»… И так далее.

А у Сараскиной об этом — ни слова. У нее Белла Ахмадулина «простерла руки ввысь и воскликнула: «Будем уповать на Бога!» Не помню я там и Ахмадулину, шестого корифея. И невозможно представить ее в такой позе с таким воплем на устах. А вот саму Сараскину представляю легко…

А о выступлении ненавистной ей Кедриной сочинительница пишет: «Ее то и дело прерывали и демонстративно покидали зал». Голое вранье: ни разу не прервали и она сказала до конца все, что хотела, но один раз в зале раздался смех, другой раз — шум, и только. Так же, как во время и других выступлений, в том числе и самого Солженицына. А если кто и покинул зал, то разве что тот, кому стало скучно и он предпочел буфет.

Мада. м, ну как не стыдно врать даже по таким мелочам! У вас же дети, внуки. Вы иногда смотрите им в глаза, гладите по головке? Неужели так воспитали вас в Латвии? Или вы ее агент влияния в России? А ведь вам за книгу о Солженицыне премию дали. Да не две ли?