Да что здесь происходит? Вскочив на ноги, Евдокия оглянулась. Пустая комната. И все ж таки… покрывало медленно съезжало, будто кто-то с той стороны тянул его. Заколыхался огонек свечи, присел…
— Евдокия… — Лихослав схватил за руку, стиснул и на себя дернул, да так, что Евдокия едва не растянулась на полу. — Тише. Держись меня. Обними.
За спину тянул. И Евдокия подчинилась, потому что…
…странно все…
…и свеча вот-вот погаснет, не устоит перед ледяным дыханием того, кто прячется в зеркале…
Стоило подумать, и огонек, вытянувшийся в тонкую рыжую нить, оборвался. В воцарившейся темноте, густой, кромешной, было слышно хриплое дыхание Лихослава. И скрип — не то двери, подпертой стулом, не то половин.
Или зеркала…
Револьвер сам собою в руку лег.
— Нет. — Лихослав был рядом. — От него не будет пользы. Сиди…
Он держал за руку, и пальцы его были горячими, едва ли не раскаленными. А сама Евдокия замерзала…
…она знала, что такое холод.
И экипаж, севший задней осью в полынью. Кони храпят, танцуют, а вода расползается по застывшей реке, подтапливая казавшийся таким надежным лед. Кучер спешит выпрячь четверик, и матушка злится. А Евдокия слушает многоголосицу волчьего хора, стараясь не думать, что до ближайшего жилья сотня верст. И ездит-то она верхом не слишком хорошо…
Ей пятнадцать.
И мрачный ельник пугает. А прозрачное небо предупреждает о скорой метели. Та воет, злится, налетает с севера, сечет мелкою снежной крупой, ветром, наотмашь, ровняет дорогу, клонит ели к земле, и те хрустят, гнутся, падают…
…лошади кричат, почти как люди…
…буря все длится и длится, а с нею пробирается сквозь шубы, меха лютый северный мороз. Ей тогда казалось, что все: жизнь ее недолгая оборвется… было страшно.
Почти как сейчас.
И покрывало соскальзывает с зеркала…
— Пр-р-рочь. — Лихослав говорил низким голосом, от которого Евдокии хотелось зажать уши руками, лишь бы не слышать.
Ни его.
Ни тихого вздоха из темноты.
— Пр-р-рочь…
Смешок.
И вздох… близко, над самым ухом… прикосновение к волосам, скользящее, легкое…
Тишина.
Дыхание Лихослава. Спина его широкая, но какая-то сгорбленная. Он сидит, накренившись вперед, опираясь на прямые руки. Голову к груди прижал… а волосы растрепались. И Евдокия трогает их, гладит напряженную спину, уговаривая и его и себя, что ничего-то страшного не случилось.
Свеча погасла?
Сквозняк?
Так свечи на сквозняке-то гаснут… а прочее — игра воображения… расшалилось оно…
— Евдокия? — Голос Лихослава был низким, надсаженным.
— Тут я… — Она убрала руку с его плеча.
Неловко вдруг стало. А отчего — не понять.
— Тут. — Он развернулся и потерся лбом о плечо. — Ты тут… а там что?
— Не знаю…
— От него Серыми землями пахнет.
Его дыхание опаляло, будто и не было ни халата, ни рубашки ночной… и стыдно, и страшно глупым девичьим страхом, неуместным в двадцать семь-то лет…
— Плохо пахнет…
— Оно ушло. — Евдокия провела по щеке, удивляясь тому, до чего жесткою стала щетина… — Ушло оно. И не вернется. А если вернется, то у меня револьвер есть…
— Пули серебряные нужны. Завтра принесу. — Он не стал ни спорить, ни уговаривать уйти, будто наперед зная, что Евдокия не согласится. И ладно бы только она одна была, тогда бы уж точно не осталась в странном этом доме, но есть же Аленка.
Уперлась. Должна, мол… а кому и что должна — не говорит. И тянет пожаловаться, на Аленку, на Греля, слова которого из головы не идут, на собственную жизнь, казавшуюся такой правильной, а тут вдруг…
— Ты что, Евушка? Испугалась? Это призрак… всего-навсего призрак… призраков не встречала?
— Нет. Не таких…
Она не плачет, просто плохо вдруг стало, муторно до того, что хоть волком вой. А Лихослав обнял и держит крепко, и хорошо в его руках, спокойно как-то, пусть слезы все одно в глазах стоят. И Евдокия, позабыв о гордости, тихонько всхлипывает. Не из-за призрака… и вправду, нашла себе забаву — тумана бояться, но потому что… потому что хочется…
…а Лихослав утешает.
Бормочет на ухо слова ласковые…
И щекою о щеку трется. Колючий.
Теплый.
Родной… такой родной, что просто страшно…
— Расскажи…
— Про что?
— Про призраков…
— Сейчас, Евушка, погоди. — Отпустил, и Евдокия руки разжала, хотя тянуло вцепиться в него что есть силы и не отпускать. Потому как темень, потому как жуть и на сердце неспокойно.
— Я здесь. — Лихослав коснулся лица пальцами…
…жесткими и острыми, будто когтями.
— Я здесь, — сказал. — Рядом. Свечу вот зажгу… живой огонь — лучшее лекарство… призраки или же мари — создания бестелесные… наш полковой ведьмак говорил, что это — остатки… не души, он как-то хитро так выворачивал… вот бывает, что в человеке много ненависти… или боли…
Огонь не желал зажигаться.
Щелкало кресало, рождало искры, но те соскальзывали с нити-фитиля. И Евдокия всякий раз вздрагивала, оборачивалась на черную гладь треклятого зеркала: вдруг да подернется она дымком, выпуская не то призрака, не то марь…
Но голос Лихослава, почти прежний, звучал спокойно.
И свеча все же занялась.
— И тогда после смерти душа его отходит к богам, тело — в землю, а вот ненависть и боль остаются. С ними — и память… так появляется марь. Своих сил у нее нету, вот и тянет чужие… является людям, мучит, пьет их… от одной-то вреда немного… страху наведет, тоски… а вот ежели стаей… до смерти заморочат… прости, Евушка, не то на ночь рассказываю. Совсем глупый.
— Нет. Я… не из пугливых.
Одной свечи мало, чтобы темноту разогнать. Но и достаточно, страхи отступают… его рука жесткая, с какой-то чересчур широкой ладонью, а пальцы мерещатся коротковатыми…
И Лихослав осторожно высвобождает их.
— Я… скоро уйду.
— Не надо. — Евдокия подвигается ближе. — Останься… я… не хочу одна.
Ни сейчас, ни дальше…
И Лихослав, отставив свечу, обнимает.
— Засыпай… закрывай глаза…
— Расскажи…
— Расскажу… зимою там снег серый, будто не снег — пепел. А небо огнем пылает… ночи становятся длинными, нечисть и та — прячется в норы. Только навьи волки и рыскают, воют, плачутся на жизнь… и пастырь их ходит от одной клятой деревни к другой… зимою разъезды расходятся по крепостям. Только безумцы и те, кто ищет Хельмово око, рискуют идти ледяными дорогами… еще никто не вернулся. А по весне, которая наступает резко, дня в три, из моховых покрывал вылезают первоцветы. Но на Серых землях они багряного колеру. Говорят, что от крови… за них хорошо платят. Пять злотней за цветок, только выкапывать надо с корнем… вернее, там не корень, а бульбочка с горошину величиной, только очень хрупкая, чуть надавишь, и лопнет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});