Сохраняя в глубине души слабую надежду, что он все еще любим и что возлюбленная ждет от него вспышек ревности, герой хочет обмануть ее ожидания:
Pour trouver une excuse elle attend mes fureurs.Non, je saurai dompter un courroux légitime[990].
Ревность – свидетельство любви, и вызванная ей месть была бы желанной для женского самолюбия:
Une juste vengeance honorerait ton crime[991].
Но разум бессилен перед напором чувств. Все попытки внушить себе, что «La perte de ton cœur ne vaut pas un regret» (Потеря твоего сердца не стоит сожаления), оканчиваются ничем, и чувство заставляет героя признаться: «l’enfer est dans mon cœur» (ад в моем сердце).
Далее следует развернутая картина, описывающая адское пространство души героя с характерными элементами: serpents des noires Eumènides (змеи черных Эвменид), tourments (муки), misère (несчастье), douleur (боль) – все это порождает жажду преступления в невинной прежде душе:
De quel sang m’abreuver? où sont donc mes victimes?Quel cœur dois-je percer?.. Mon âme a soif de crimes[992].
На языке галантной поэзии эти стихи приобретают двойной смысл: преступление, которое герой жаждет совершить, может быть истолковано и как реальное убийство, и как любовная победа, приносящая страдание соблазненной женщине и тем самым компенсирующая любовные муки героя.
Параллельно развертывается другой ряд образов, характеризующих героиню в том состоянии, в каком ее хотел бы видеть герой. Лейтмотивами этого ряда являются обман и следующее за ним раскаяние: предательница (femme perfide), желающая причинить мучения герою и жадными взорами (regards avide), наблюдающая его страдания:
Mes malheures n’ont-ils pas surpassé tes désirs.Savoure mes tourmens, mes pleurs et mes soupirs[993].
Позволяя героине насыщаться его страданиями, герой ждет ее раскаяния (repentir), угрызений совести (remords), которые, как бы сильны они ни были, не в состоянии сравниться с его несчастьем (ne sauraient égaler ma misère). В итоге герой доходит до крайнего самоотчуждения. Он готов объединиться с героиней против самого себя, чтобы довершить инфернализацию собственной души:
Contre moi-même enfin, je me ligue avec toi.Grand Dieu! tout est souillé par mes regards arides,Les traces de mes pas sont des monstres perfides.Mon haleine brûlante empoisonne les airs,Mon existence enfin outrage l’univers…[994]
Доведя до предела изображение страданий и страстей, автор резко переходит к противоположному полюсу и создает идиллическую картину счастливой любви:
Autrefois, sur des fleures je promenais ma vie;Sur le jour qui mourrait naissait un plus beau jour;Lise belle sans art, Lise belle d’amour,était de l’univers la plus belle parure.Moi, j’étais dans ses bras l’orgueil de la nature[995].
За идиллией следует трагедия – любовная измена. Барятинский снова рисует картину несчастной любви с ее мыслями о смерти, но в ином плане. На этот раз месть приобретает вполне реальный кровавый характер, т. к. направлена она теперь на счастливого соперника, и обида должна быть оплачена кровью, а не слезами:
Il faut à mon affront du sang et non des pleurs[996].
Но убить счастливого соперника означало бы разбить жизнь своей возлюбленной. Герой уже не думает, что героиня все еще любит его. Он начинает понимать, что ее сердце принадлежит другому, и это заставляет его отказаться от мести:
Frappant son traitre cœur je briserai le tien…Que dis-je, insensé?[997]
Воспоминание о былом счастье и уверенность в его невозвратимости приводят героя к мысли о собственной смерти, а автора, соответственно, к романтическим клише о земном одиночестве, изгнанничестве и кладбищенской лексике:
Sur la terre exilé, ma patrie est la tombe[998].
Элегия обрывается, но жизнь продолжается. Эпилог отношений героя и его возлюбленной рассказывается в послании. Умирает не герой, а героиня, предварительно оттолкнув от себя соперника и в раскаянии бросившись к ногам героя. Но не раскаяние, а смерть героини примиряет героя с ней.
J’éteignis sur sa tombe une haine implacable,Je la revis charmante, et l’oubliai coupable.Elle seule, autrefois, sut embellir mes jours,La tombe avec sa cendre enferma mes amours[999].
Завершается элегия, завершается история сердца, завершается жизнь. Все это сливается в эмблематической картине, подводящей итог всему стихотворению. Старый кормчий на утесе, омываемом морем, созерцает небо и морскую пену, воображая себя среди волн. Смысл очевиден: море – жизнь, кормчий – герой, идущий по жизни, воображение – это воспоминание, согревающее душу и продлевающее на какое-то время жизнь.
Стихотворение Барятинского наполнено литературными штампами, взятыми из французской элегии XVIII в.: любовные страдания, жалобы на предмет любви, сильные страсти – все это передается напряженной образно-лексической системой. Вместе с тем, как и во французской элегии, здесь ощутима связь с рационалистической культурой XVIII в., проявляющаяся в строгости александрийского стиха, точности формулировок, смысловых контрастах и параллелизмах: Le gout les condamna, le cœur les a sauvé (Вкус их осудил, сердце их спасло); Sur ma haine qui meurt son supplice commence (Из моей умирающей ненависти рождается ее казнь); Le remords corrompt tout, il est incorruptible;|| Sa victime est le cœur, le temps son aliment (Угрызения совести сжирают все, но сами они неподкупны; Их жертва – сердце, их пища – время); Ah! si je t’aimais moins, que je te haїrais! (Ах! если бы я тебя любил меньше, как бы я тебя ненавидел!) и т. д.
Рационализируя поэтический язык, добиваясь чисто французской точности и афористичности, Барятинский на первый план ставит не самое страсть, а ее описание. Говоря от имени восьмидесятилетнего старца, он предельно дистанцируется от своего героя.
Но не только французская элегия служила Барятинскому образцом. Не менее важной для него была и русская поэтическая традиция, восходящая к Карамзину, которая, по замыслу автора, должна была ощущаться читателем.
К стихам:
Mes baisers sur ta bouche, hélas! brûlaient encore,Quand ta bouche à l’ingrat répondit… je t’adore.
Барятинский сделал примечание: «Ces deux vers sont traduction de M. Karamsin»[1000]. Речь идет об элегии Карамзина «К Неверной», где есть такие строки:
Еще горел, пылал мой страстный поцелуй,Когда сказала ты другому: торжествуй —Люблю тебя![1001]
Это стихотворение Карамзина впервые было опубликовано в 1797 г. в сборнике «Аониды» с подзаголовком «Перевод с французского». Комментаторы, начиная с В. В. Сиповского, считают «это указание фиктивным, долженствующим скрыть автобиографический смысл стихотворения»[1002]. «Но при всех обстоятельствах, – пишет В. Э. Вацуро, – помета “с французского” – любопытный ориентир: он указывает на тип элегического, интроспективного послания, анализирующего чувства»[1003].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});