— Ругаться? Это ты громко сказала. Слушать, как мамка тебя прессует.
— Я б с папой… Но боюсь, — обронила короткий вздох Ковалева.
Центральный купол искрился на солнце.
— Боишься, что увидишь его и передумаешь все отменять? — не поверила Чуб. — Или расстроиться боишься? Какая ты все-таки слабенькая. Родного отца не увидишь только потому, что тебе слегка попереживать западло.
— Нет. — Студентка покрылась красными пятнами. — Я боюсь, с ним что-то случилось… что Акнир с ним… как с Катиными магазинами. Как с тобой… А вдруг он уже…
«…мертв» — проинтуитила Даша не прозвучавшее слово и затараторила:
— И правильно! И нельзя тебе переживать — ты же беременная. И мы все равно все изменим. Так на фига тебе знать, что могло быть, если бы да кабы?
А Маша невольно подумала:
«Да, пятьдесят миллионов — это пятьдесят миллионов. Но…»
Рискни они остаться, им пришел бы конец.
Психологическая атака Наследницы была точной, как часы системы брегет. Катя не пережила б разрушения супермаркетов. Противоядие (у каждого заклятья должно быть противоядие — это закон) было выбрано с идеальным подвохом: Даша б не пережила, что не в состоянии петь во времени, где живет. Маша не пережила б потери отца.
Трое были побеждены до Суда. И в глубине души каждая из них понимала это.
Студентка посмотрела на другой конец Ивана Франко, застроенный высокими зданиями, — во времени, которое Даша уже звала «нашим», на их месте стояли двухэтажные домики с деревянными заборчиками.
— Эй! Не куксись. Пойдем лучше к маме моей заглянем, — бодро исторгла Чуб. — Поможешь мне с ней не поссориться. Мне тоже на прощанье не хочется.
* * *
Но помогать Даше Чуб не пришлось.
Перешагнув порог квартиры на Десятинной, Землепотрясная вмиг раскисла, как печенье в чае, стала тихой и пришибленной. Молчала и хохлилась.
Маша занемела, увидав: Вероника достает из холодильника половинку все той же сухой колбасы, которой потчевала их сутки и тысячелетье тому.
— Я позвонила Саше Кабанову, — рассказывала им мать-маяковка новости последних двадцати четырех часов настоящего. — Даш, ты ж помнишь дядю Сашу? Вы с ним в Коктебеле на парапланах летали. Он издает литературный журнал. Я порекомендовала ему Анечку Голенко. Они в «Львовской Браме» кофе пьют. Думаю, он возьмет ее на работу. Периодически и стихи ее будет печатать, — у нее хорошие стихи. Саша сильно заинтересовался моей статьей о магии литературы. Я вот думаю сейчас, как ее написать. Столько информации разной… Хотелось бы, конечно, начать с Владимира Владимировича и Киева. Но правильнее начинать с Гоголя. И с Булгакова. И с парадокса: два главных мистика и чертоискателя русской литературы были подарены ей Украиной! Почему?
Похоже, литературная мама по ходу набрасывала черновой вариант статьи.
— Потому, что Украина всегда была до странности мистической землей. Тут вам и Леся Украинка со своей ведьмой-Мавкой, и «Тени забытых предков» Параджанова, и философ-чертоискатель киевлянин Бердяев. И «Из города-Киева, из логова Змиева, я взял не жену, а колдунью». И киевская «Звезда Соломона» Куприна. Я пошла в Интернет-кафе, набрала слова «Украина», «колдовство» и получила презабавный результат. Заходя в Интернет, украинцы чаще всего интересуются футболом, а также гаданиями, колдовством и Дьяволом. Это обязательно нужно вставить.
— Булгаков — не сатанист, — опровергла Маша в третий раз за роман.
— Булгаков, мамочка, ее любимый писатель. — Слова Даши были покрыты царапинами сдерживаемых слез.
Она сидела, отвернувшись к окну.
— Просто Киев Город такой, — сказала Маша. — Двойственный, страшный, древний, святой. Столица Ведьм и Столица Веры. Я поняла, он словно заставляет каждого попавшего сюда сделать выбор. Православие или язычество? Небо или Земля? — Маша замолчала, осмыслив:
Киев странно похож на Лиру, вынуждающую каждого, кто взял ее в руки, сделать выбор — убить или умереть!
— Выбор? — сказала Вероника, нисколько не удивившись сему заявлению. — А вы правы, Маша. Покончив с собой, Гоголь именно сделал выбор! Литератор, описывавший полеты верхом на ведьмах и чертях, умер в церковном посте, непрестанно молясь, питаясь одними просфорами, отказываясь от прочей еды. А Булгаков считал себя его учеником… Вот вам и первая мистическая история! — вдохновилась литературная мама. — У Гоголя и Булгакова была некая пуповинная связь. Оба намеревались поселиться в Киеве. Николай Васильевич мечтал возглавить кафедру истории в Киевском университете, писал ректору, чтобы тот похлопотал за него. Но ему отказали. И он переехал в Питер. Булгаков перебрался в Москву только тогда, когда его «город прекрасный, город счастливый» был уничтожен революцией. В трудные минуты Михаил Афанасьевич приходил к памятнику Гоголя, стоявшему во дворе московского особняка, в котором Николай Васильевич жил последние годы. «О, учитель, накрой же меня полой своей чугунной шинели», — написал Булгаков в одном из писем. И его просьба была услышана! Вдова Булгакова — Глена много лет искала могильный камень на «голую» могилу мужа. И можно ли не верить в мистику, зная, что единственный камень, который ей удалось отыскать, случайно оказался треугольной «Голгофой» с могилы автора этой самой «Шинели»? Ты согласна, мышонок?
— Согласна, — вызывающе проигнорировала Чуб предложенье повздорить. — Правда, ты уже рассказывала мне это. Раз сто… Но все равно, мамочка, классная история.
— Доченька, у тебя ничего не болит? — обеспокоилась Вероника. — Что-то ты у меня такая тихенькая?
Маша кивнула.
Она тоже не раз слышала эту историю.
После смерти Николая Васильевича Гоголя стопудовый монолит, напоминающий по форме «Голгофу», привезли из Крыма его друзья и поклонники. Но в 1931 году прах классика перенесли на Новодевичье кладбище и установили там монумент с надписью «от Советского правительства». Понятно, писать такое на черной «Голгофе», призванной напоминать о муках Христа, было слишком даже для «кладбищенского юмора»… «Голгофу» выбросили.
Двадцать лет знаменитое надгробие Гоголя считалось утерянным. И вдруг нашлось, точно по волшебству, чтобы укрыть могилу его ученика, земляка, такого же чертоискателя, как и он.
Действительно, опровергать после этого факт существования мистики означало противоречить очевидному.
— «Голгофу» на могилу Гоголя поклонники привезли не случайно, — Вероника приложила ладонь ко лбу дочери и успокоилась. — Уморив себя голодом во время Великого поста, он хотел повторить путь и муки Христа. Одной из последних его фраз было «Как сладко умирать». И его ученик унаследовал гоголевскую «Голгофу» во всех смыслах. Ведь Булгаков тоже, по сути, покончил с собой…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});