Поймав ее взгляд, Гизелла от души расхохоталась:
– О, не судите строго, дорогая баронесса. Я нахожу революцию весьма возбуждающей, а бунтовщиков волнующими. Особенно некоторых. Правда, этот запах народа, фи… – Она чуть сморщила носик, но тут же поднесла к лицу рукоять хлыста. – Но я придумала, как быть! Вот сюда вделана курительница с ароматическими солями, и они нейтрализуют запах третьего сословия. Жаль только, что ею нельзя пользоваться в постели! – И она расхохоталась, как бы еще больше возбуждая себя этим смехом, отстаивая свое право отныне любить кого попало – вернее, предаваться с кем попало своим страстям.
Марию передернуло, однако она вспомнила, что сейчас предстоит узнать Гизелле, – и совладала со своим отвращением. А та не унималась:
– Сказать вам, где я была сейчас? В тюрьме! На казни! О, поверьте, гораздо интереснее смотреть на казнь, ежели знаешь осужденного! Я знала его когда-то… давно!
Она вновь расхохоталась, и только сейчас Мария поняла, что Гизелла пьяна – от вина, от крови ли, неведомо. И это открытие уничтожило в душе Марии всякое подобие жалости к бывшей подруге.
– Смотри! – крикнула она, хватая Гизеллу за руку с такой силой, что лицо графини исказилось от боли, и волоча ее за собой в соседнюю комнату, где на узенькой модной козетке, наспех застеленной черным плащом, лежал Сильвестр – мертвый, застывший, нелепо большой для этого нелепого дамского предмета обстановки.
Гизелла пронзительно вскрикнула, недоверчиво вглядываясь в лицо брата, но не бросилась к нему, а обернулась к Марии, вгляделась в ее лицо огромными черными глазами – и вдруг сникла, увяла, опустила руки:
– Тебе, я вижу, все известно?
Мария с удивлением кивнула. Она ждала большего, неизмеримо большего! А Гизелла с упреком смотрела на мертвого и сердито говорила – то ли ему, то ли себе, то ли Марии:
– А я знала, что это плохо кончится. Но это все Пьер, он ненавидел Корфа за то, что тот ненавидел масонов. Но главное – его безумное тщеславие! Он же мнил себя гениальным писателем. Он поставил этот спектакль, уверяя, что кровь оттолкнет Сильвестра от тебя! Жалел только, что ты не оценишь его гениальный замысел, ибо никогда не узнаешь правды!
Мария с трудом сообразила, что Пьер – это Пьер Шодерло де Лакло. Но его участие в этом деле ее ничуть не удивило: к нему и так вели все нити, начиная с его появления в доме Гизеллы накануне рокового бала и кончая подброшенной книгою.
Неудовлетворенное тщеславие, сказала Гизелла? А что, вполне могло статься, что Шодерло де Лакло подкупил кого-то из слуг, чтобы Марии подсунули роман, как подсказку. Знаменитый романист не мог, не смел оставаться в тени: он жаждал аплодисментов даже от той, чья жизнь была разбита его талантами! Конечно, он придумал все это по просьбе Гизеллы, тут у Марии не было никаких сомнений. Но… зачем? Что значили последние слова Гизеллы? Выходило, она замышляла убить не только Корфа, но и любовь брата к Марии? Да зачем, зачем, если счастье Сильвестра всегда казалось ее единственной целью?
Недоумение недолго длилось: Гизелла схватила в объятия мертвое тело и, покрывая поцелуями залитое кровью лицо, закричала:
– Я сделала это для тебя! Я готова была на все для тебя, но ты не должен был любить ее так сильно! Ты любил и других женщин, но всегда возвращался ко мне. Я ревновала, я страдала, но ты всегда возвращался! Ты говорил, что не знал никого лучше, ты клялся, что ни одна женщина не сравнится со мной! Я тоже… мне никто не нужен был по-настоящему, кроме тебя! Ни Пьер, ни его герцог, ни сам Мирабо – только ты один. Всегда, с тех самых пор, как нам стало пятнадцать. Ты помнишь?.. Ну не лежи так, не будь таким холодным! Обними меня, скажи, что любишь меня, что хочешь меня, как прежде! Ну пойдем, пойдем со мной прямо сейчас, ну?
Мария зажала уши, зажмурилась, чтобы не слышать бесстыдных признаний, не видеть рук, которые бесстыдно расстегивали одежду трупа.
Любящая сестра? Так вот какова эта любовь!.. Кто осудит Марию, если она сейчас уложит Гизеллу навеки рядом с тем человеком, с которым ее связывала не только кровная плоть, но и преступная, кровосмесительная связь? Уложит тем же самым клинком, на котором засохла кровь Сильвестра…
Нет. Она повернулась и стремительно вышла из комнаты, пробежала по коридору мимо замерших, испуганных слуг, скатилась с крыльца и вскочила в карету, истошно крикнув бледному, как призрак, Даниле:
– Гони! Гони вовсю!
Лошади понеслись. Мария откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза, всем существом слившись с грохотом кованых копыт по булыжной мостовой. Ее уносило все дальше и дальше от этого дома, от прежних страстей, от прошлого, от сладости утоленной мести… или горечи? На душе у нее было тяжело, горло сжималось.
Она высунулась в окно, подставив лицо ветру. Данила, свесившись с козел, обернулся, глянул встревоженно. Мария кивнула успокаивающе, даже попыталась улыбнуться в ответ.
Первая звезда медленно возникала в бледно-сиреневом закатном тумане – дрожащая, прозрачная, прекрасная до слез. Мария смотрела на нее не отрываясь, с изумлением ощущая, как постепенно отлегает от сердца, проясняются мысли, как, подобно шелухе, спадает с нее чужая злоба и нечистая страсть и черные помыслы улетают вдаль, гонимые встречным вольным ветром.
Этот небесный взор, исполненный благодати и чистоты, как бы внушал: ты жила неверно, неправедно, но в твоей воле искупить прегрешения деянием великодушным и самоотверженным. Вот на это нужно направить все помыслы и усилия свои, вот за что и жизнь положить не жалко!
Да, похоже, Евдокия Никандровна права. И впрямь, последнее, что Мария может сделать в этой стране, – по мере сил своих помочь тетушке, и ее новой подруге Элеоноре Салливан, и этому хладнокровному англичанину Квентину Крауфорду, который, кажется, как и Аксель Ферзен, рыцарски влюблен в Марию-Антуанетту и готов на все для обожаемой королевы. Да, Мария поможет им, поможет королеве, чтоб не закатилась никогда звезда ее счастья, величия и жизни, а потом уедет домой. Здесь кончено все… здесь кончено все, осталась только скорбь!.. И, еще раз взглянув на звезду, которая всходила все выше и выше в небесах, Мария крикнула Даниле, чтобы повернул не на улицу Старых Августинцев, а к дому тетушки.
* * *
Тогда она не знала и не могла знать, что почти полугодовые усилия по спасению Марии-Антуанетты закончатся ничем, и никому прежде не известное название – Варенн – навсегда войдет в историю как символ одного из самых благородных и безнадежных деяний, о каких только слышала Франция.
Она не знала тогда, что, уезжая из Парижа с чувством исполненного долга, всего через неделю, с трудом избегнув смерти, будет вдвоем с Данилою пробираться туда вновь, возвращаясь к своему прошлому, – тайком, всеми гонимая, отчаявшаяся, желая узнать лишь одно: что же сорвалось в тщательно отлаженном плане? Почему он провалился? Что ждет теперь королеву?