На вокзале в Лос-Анжелосе встретил Федор Федорович Шаляпин с каретой «Скорой помощи». Больной просился домой, но его доставили в госпиталь «Доброго самарянина».
Рентген показал лишь два небольших очага воспаления в легких. Появившаяся в дороге кровь в мокроте исчезла.
Полулежа на койке, композитор в обычном, полушутливом тоне писал Евгению Сомову, повествуя о событиях последних дней. «Много шума из ничего!» — таков был конечный вывод.
Но за этим следовала зловещая лаконическая приписка медсестры по-английски: «М-р Р. не закончил письма».
Он пробыл в госпитале три дня.
Больше всего его тяготило то, что он не может играть, упражняться. Федор Шаляпин-младший, который подолгу его навещал, попытался вселить в него веру в выздоровление.
— Не в мои годы, Федя, — возразил Рахманинов. — В моем возрасте нельзя прерывать упражнения.
Вдруг, словно позабыв о присутствии гостя, поглядел на свои руки, лежащие поверх одеяла.
— Мои бедные руки… — очень тихо проговорил он и, помолчав, добавил одним дыханием: — Прощайте!
Боль в боку жестоко мучила его временами. Но он не жаловался. Только возрастающая бледность выдавала его.
Ирина с дочкой выехали из Нью-Йорка.
После недолгих колебаний доктор Голицын согласился отпустить его домой. Он все еще надеялся, что с приходом теплых дней настанет перелом к лучшему.
На крыльце дома поджидала в белом халате и шапочке с красным крестом Ольга Георгиевна Мордовская, опытная медсестра, присланная Голицыным.
Сергей Васильевич, оглядевшись в комнате, весь посветлел: «Хорошо быть дома!»
В течение первой недели он живо интересовался всем. С жадностью читал газеты, расспрашивал о цветах, перелистывал прейскуранты садоводов. Расспрашивал о березках на смежном участке. От него скрыли, что еще среди зимы березы были срублены. Он попросил настроить радио на Москву и не менять настройки. Он хотел слушать только русскую музыку.
Несмотря на возрастающую боль в руке, он продолжал упражнения кисти и пальцев на немой клавиатуре.
А когда закрывал глаза, с неизменной настойчивостью возвращался к нему все тот же, может быть выдуманный, клочок родной земли с железнодорожным мостиком и синей речушкой. Тенистая тропа (он хорошо это знал) мимо плакучих берез ведет в сосновую чащу. По опушке в траве голубеют звездочки цикория, стоят стройные, как свечки, бледно-желтые цветы, похожие на мальвы. Он никак не мог припомнить их название…
В десятых числах марта собрался консилиум, и фатальный характер болезни сделался очевидным.
Меланома, редкая молниеносная форма рака, уже поразила легкие, кишечник, суставы и даже кровь. Ужасную правду сообщили семье. Все, что оставалось теперь, это скрыть ее от больного и по мере сил облегчить его страдания.
Наталья Александровна держалась стойко. Настал ее час. Только волосы вдруг поседели. Никто хорошенько не знает, какой должна быть жена великого художника. По натуре она была очень интеллектуальна, была у нее своя жизнь, свои мысли. Но она таила их в себе. Мало-помалу она отрешилась от всего своего и сделалась как бы тенью его помыслов и желаний. Она старалась как умела оградить его жизнь и его музыку от назойливых посягательств извне. Если же этим она снискала себе среди людей малознакомых репутацию надменной гордячки — пусть! Это говорит лишь о том, что труд ее, незаметный и неблагодарный, не пропал даром. Теперь он подходит к концу.
Недрогнувшим голосом она читала ему вслух Пушкина, рассказывала новости. Весть о переломе на русском фронте, о разгроме армий Паулюса на Волге вызвала блеск в тускнеющих глазах больного.
— Слава богу!.. — прошептал он.
Однажды Федор Федорович застал его после сна.
— Кто это? Кто это играет? — быстро спросил он. — Почему они не перестанут?..
Когда Наталья Александровна убедила его, что никто не играет, он проговорил со слабой улыбкой:
— Ах да!.. Правда, ведь это у меня в голове…
В беспамятстве он часто двигал руками, шевелил пальцами, словно играл.
Покуда сознание не начало угасать, все мысли его были о близких. Он то заклинал жену, дочь и приехавшую Софью Александровну не сидеть над ним, быть побольше на воздухе, бывать у знакомых, в кино, то уговаривал сестру Мордовскую пойти передохнуть.
Часто в доме глухо звонил покрытый пледом телефон. Изредка раздавался робкий звонок у калитки.
За оградой виднелись взволнованные, по большей части молодые лица, знакомые и совсем незнакомые.
Однажды уже поздно вечером пожилая русская горничная Рахманиновых вышла в прихожую. Ей почудился слабый стук у парадной двери. Отворив, она невольно отступила на шаг.
Перед ней стояла незнакомая девушка, прижимая к груди охапку только что сорванных красных роз. Темные волосы были покрыты маленькой соломенной шляпкой, короткая накидка брошена на плечи. Темные, в пушистых ресницах глаза глядели без улыбки.
— Войдите… — немного растерявшись, пригласила горничная.
— Нет, нет… — торопливо и застенчиво отозвалась гостья по-русски. Легкая краска залила ее щеки. — Вот, пожалуйста… отнесите наверх.
Бережно взяв цветы, горничная заметила на руках у девушки тонкие кружевные поношенные перчатки без пальцев.
— Но как же… — горничная оглянулась, чтобы кликнуть Софью Александровну.
Но гостьи и след простыл — словно ее и не было!
— Барышня, вернитесь!.. — позвала горничная, выйдя на крыльцо.
В ответ только зашумела под ветром с гор старая лиственница да хрустнула галька под легкими, торопливо удаляющимися шагами.
Но розы остались. Были они редкого бархатистопурпурового оттенка и нежного аромата, искрились крупной вечерней росой и, казалось, еще хранили тепло давно закатившегося солнца.
Немного позднее, когда Рахманинов открыл глаза, розы уже стояли в майоликовой вазе. Взгляд больного обошел комнату и замер на цветах. С минуту он пристально вглядывался, как бы силясь что-то припомнить. Потом ресницы медленно опустились.
В час тридцать минут ночи двадцать восьмого марта 1943 года сердце Рахманинова перестало биться.
Когда Наталья Александровна. вышла на террасу, было очень темно. На смежной даче — яркий свет, синкопический стук и истерические вопли джаза. Пьяный смех, шутовские возгласы, сопутствующие тому, что американцы называют «найт парти» (ночная пирушка).
И вдруг, заглушая весь этот гам, в комнатах в полный голос заговорила невыключенная радиола, В сад, отягченный весенней росой, через открытые окна полились чистые и нежные звуки московских курантов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});