— Разве доклад не является грубой попыткой вмешаться в дела других государств?
— Чуть ли не основным источником информации при составлении брошюры были антисоветские эмигрантские группки. Где же ваша хваленая «беспристрастность»?
— Почему в докладе начисто забыты Соединенные Штаты и их партнеры по НАТО и критикуется лишь Восток?
Вначале Фассел отбивался, однако вскоре перешел на извиняющийся тон:
— Мы готовы говорить и писать о том, чего не сделано на Западе, но у нас, к сожалению, не хватает материалов. Честное слово, мы готовы. Однако пока еще мало о себе знаем…
Но если мало знаешь, если помимо политической близорукости страдаешь элементарной необразованностью (даже о Лопе де Вега не слышал!), то не следует ли вначале подучиться, а потом сочинять доклад на двести страниц, претендуя на роль мирового судьи?!
Я написал в «Литературную газету» корреспонденцию о том, как получал сей документ, назвавшись именем великого испанского драматурга. Утром поднимаюсь в пресс-центр. Меня окликает коллега из Финляндии :
— Читают твою статью!
Подхожу к стенду, на котором вывешиваются сообщения телеграфных агентств. Корреспонденты информируют о том, что происходит в разных странах, излагают наиболее важные, по их мнению, статьи. В глаза бросается знакомый заголовок, только на английском языке. Британское агентство Рейтер сработало оперативно — передало корреспонденцию из Москвы в тот же день, как она появилась в «Литературке».
Вечером кое-кто из членов Комиссии убыл из Белграда, А розовощекий толстяк перестал со мной здороваться.
Вашингтонский доклад распространяли в надежде превратить Дворец конгрессов в своего рода трибунал, где одни страны (естественно, капиталистические) судят другие (социалистические). Тем же занимались и непрошеные визитеры.
…Она явилась из Стокгольма, он — из Вашингтона. В холле гостиницы «Славия» эта парочка принялась распространять листовки о «преследованиях в Латвии». Затем собиралась во Дворце конгрессов повторить то же самое.
Но оба отправились в противоположную сторону — их выдворили из Югославии.
Все эти старания оказались напрасными, Заключительный акт вышел из Белграда не ослабленным, а окрепшим.
В югославской столице стало ясно: инициативу на подобных совещаниях держат в своих руках социалистические страны, и они действуют сплоченно, дружно.
Дружба, сплоченность… Этими категориями постоянно мыслишь в Югославии, особенно когда знакомишься со страной, с ее людьми.
Путешествовать одному в чужом краю, не зная языка… Этого со мной никогда не случалось: если не мог объясниться сам, то ездил с кем-либо из местных. Но тут решил: все-таки братья-славяне, неужели не поймем друг друга?! И отправился в Загреб.
Через пять часов поезд прибыл в этот второй по величине город Югославии (почти 600 тысяч жителей), столицу республики Хорватия. Вокзальная площадь — просторная, в пересечении трамвайных путей — напоминает рижскую.
На нее взирает с пьедестала хорватский король Томислав. Тысячу лет назад он был здесь полным властелином. Но теперь никого уже не приводит в трепет жезл, который король поднимает царственным жестом.
Я записал название улицы, на которую хотел попасть, но как туда добраться, не имел ни малейшего представления.
— Скажите, пожалуйста, где находится Тушканац? — спросил я дородную даму, которая шествовала мимо.
— Не разумем.
Повторил фразу по-английски, потом по-немецки. Безрезультатно. «Тушканац» явно надо было произносить по-другому. Дама развела руками и двинулась дальше.
Из трамвая выскочил юноша. Я задал тот же вопрос.
— Шта, молим? — удивился он.
— Тушканац, — в отчаянии выкрикнул я. И представил себе, что возвращаюсь в Белград, так и не разыскав улицу.
— Не раз… — начал юноша.
Но тут меня осенило:
— Грегорич. Павле Грегорич, — перебил я.
— О, Грегорич! — юноша посмотрел на меня с уважением. И предложил пойти вместе.
По дороге на русско-сербскохорватско-англо-немецком языке и при помощи жестов молодой человек объяснил, что ему надо идти в противоположном направлении, но для него большая честь проводить гостя к Павле Грегоричу.
Лишь после того как мы добрались до ворот особняка, построенного, думаю, в прошлом столетии, и юноша передал меня внучке Грегорича, я с ним распрощался. Девушка провела в кабинет деда. И вот я внимаю его рассказу.
В четырнадцатом году Павле призвали в армию. Тысячи сербов и хорватов насильно послали тогда на восточный фронт воевать за Австро-Венгрию. Они не хотели стрелять в русских и сдавались в плен. Вместе с другими сдался Грегорич.
Царское правительство сформировало из военнопленных сербский добровольческий корпус.
— Я стал подпоручиком. Но вскоре наступил Октябрь. Революция произвела переворот в нашем сознании. И мы решили перейти на сторону большевиков.
Югославы создали батальоны. Павле командовал пулеметным отделением. Два года сражались они за Советскую власть. Имена многих навечно вписаны в легендарную летопись гражданской войны рядом с именем Олеко Дундича — героя Первой Конной армии, похороненного в Ровно, в честь которого названы улицы в Москве, Воронеже, других городах, или Данило Сердича — «красного генерала», защищавшего Царицын и Екатеринослав, не единожды обращавшего в бегство петлюровские и махновские банды, отборные отряды Врангеля.
Я напоминаю Грегоричу слова, которые сказал С. М. Буденный о югославских воинах: «Это настоящие революционеры. Ведь мы, русские, боремся в своей стране, бьем свою буржуазию, а эти люди идут вместе с нами; у них нет в России ни родных, ни своих домов, ни сел, а дерутся, как мы».
— Я встретил Буденного после войны в Париже, — замечает собеседник. — Он почти не изменился, хотя прошло больше четверти века.
В двадцатом году Павле — преподаватель на курсах красных командиров в Москве.
— Мне, простому солдату, поначалу было очень трудно преподавать политграмоту. Принялся читать первый том «Капитала» — ничего не понимаю. Прочитал, наверное, раз десять, пока разобрался.
Вернувшись на родину, «октобраши» — бойцы-интернационалисты, которые с винтовкой в руках сражались за Советскую власть, — сразу включились в борьбу. Уездный полицейский чиновник из города Зеница с тревогой сообщал своему начальству в августе двадцатого: «Замечается волна коммунизма, хотя еще в самых общих очертаниях, которая захлестнет также и берега нашего королевства».
В 1921 году драконовским «законом о защите государства» компартия Югославии была запрещена. «Октобрашей» истязали в полицейских застенках, убивали без суда и следствия.