После речи Хрущева среди советских военных началось движение за реабилитацию многих видных военачальников, репрессированных в сталинское время. Тогда в свет вышла книга в память маршала Тухачевского, был сделан проект памятника маршалу Блюхеру, начали производиться подсчеты числа жертв репрессий. Цифра эта, кстати, достигла тридцати пяти тысяч офицеров различных званий и рангов, физически ликвидированных в 1937—41 годах3.
И если бы к этим цифрам было добавлено еще десять тысяч польских офицеров и пять тысяч полицейских, едва ли что-то бы изменилось, только дело Катыни оказалось бы закрытым, а международная общественность — успокоенной. Ведь с того момента, как советское правительство признает ответственность своих предшественников, международное положение СССР не только не ухудшится, но, напротив, окрепнет.
Так отчего же советское руководство все еще возлагает вину на немцев, якобы расстрелявших польских пленных осенью 1941 года?
В шестидесятых годах ходили слухи, что, дескать, Хрущев предлагал Гомулке, тогдашнему первому секретарю ПОРП, включить Катынь в список сталинских преступлений. Гомулка якобы отсоветовал Хрущеву: едва ли после такого признания можно будет справиться с польским общественным мнением, если до этого сам вопрос был под запретом, не разрешалось даже дискутировать о нем — все было ясно, в расстреле повинны фашисты. Это слухи, как было в действительности, я не знаю.
В речи Хрущева на XX съезде нет ни слова о Катыни, да и вообще, она касается только чисток, внутри ВКП(б). Правда, Хрущев назвал необоснованными репрессии против бывших троцкистов, признавших ошибки и вставших на «ленинский» путь. Но он, с другой стороны, ни словом не обмолвился о судьбах тех, кто к моменту чисток придерживался троцкистской платформы. Кстати сказать, из анализа речи вовсе не следует, что Хрущев категорически исключал возможность массовых репрессий, если они «соответствуют целям государства». Ну а отсюда совершенно очевидно, на XX съезде и речи о Катыни быть не могло.
В то же время я не исключаю вероятности, что позднее Хрущев и был готов обнародовать правду о Катыни. Об этом говорят несколько моментов. Прежде всего, после XX съезда в Советском Союзе изменился подход к исторической науке. Она начала писаться если и не с полной объективностью, то, как минимум, с некоторой долей истины. А ведь во времена Сталина история, и особенно — новейшая история, были просто пропитаны ложью.
Если же писать о последнем этапе войны, то просто невозможно обойти молчанием Катынь, ставшую важным элементом политической жизни того времени и даже вышедшую на рассмотрение Международного трибунала в Нюрнберге. Однако, если ее описывать в стиле Заключения советской комиссии, то советский читатель, привыкший находить истину между строк, легко докапался бы до правды — так неубедительны ее утверждения. Александер Верт, очень просоветски настроенный публицист, после своего довольно долгого путешествия по СССР писал, что для советских людей Катынь — открытая тайна. «Это как нарыв, о котором мы предпочитаем молчать», — сказал ему один из ведущих советских писателей4. Другой его собеседник при упоминании о Катыни вспомнил о массовых расстрелах в 1945 году северных корейцев, обвиненных в сотрудничестве с японскими оккупантами. Правда, он добавил, что такие массовые расправы над противниками скорее были исключением, чем правилом. Вполне естественно возникает вопрос: не лучше ли официально и открыто признать свою ответственность и тем кончить дело?
Одним из главных моментов, помешавших Хрущеву раскрыть правду, на мой взгляд, были его собственные интересы в борьбе за власть. После своего выступления на XX съезде он оказался в таком положении, что его судьба полностью зависела от развития процесса десталинизации. Правда же о Катыни могла бы помочь этому процессу, бывшему довольно популярным вначале, но позже натолкнувшемуся на сильное сопротивление со стороны партийной бюрократии. И необходимо помнить, что партийная бюрократия, или партап-парат, это по сути дела правящий класс современной России, имеющий свои экономические и социальные привилегии и цепко держащийся за них. Еще в начале пятидесятых годов бывший вице-президент Югославии Милован Джилас дал блестящую характеристику этой социальной группе, названной им «новый класс»5.
Именно партаппарат и политическая полиция, известная в разное время под разными названиями (ЧК, ГПУ, НКВД МГБ, КГБ), и являются той силой, которая удерживает народы СССР в тисках партийной диктатуры. Тут надо добавить, что, по мнению западных обозревателей, во времена Хрущева было около четверти миллиона профессиональных партийных работников6.7 Аппарат этот был создан Сталиным — Генеральным секретарем Центрального Комитета8 или, иными словами, главным партийным администратором более чем за тридцать лет. Уничтожив старых партийцев, соратников Ленина, он привел к власти новое, консервативное поколение послушных исполнителей. Я употребляю здесь термин консервативное в значении консерватизма к тем условиям, в которых они были воспитаны, т. е. у новых руководителей напрочь отсутствовало стремление к каким бы то ни было переменам. На XVIII съезде ВКП(б)Сталин заявил, что со времени предыдущего съезда более пятисот тысяч членов партии получили новые назначения9. Алексндр Исаевич Солженицын в романе «Раковый корпус» дает неплохое описание социального состава современного советского общества, показывая и психологию правящего класса.
Речь Хрущева была воспринята партаппаратом с некоторым облегчением: они более не опасались за свою личную судьбу, им была гарантирована безопасность, в то время как при Сталине для многих из них освобождение от занимаемой должности автоматически означало приговор и лагеря. То есть некоторое ограничение власти тайной полиции полностью отвечало интересам правящего класса. Когда же процесс десталинизации начал расширяться, партократия почувствовала беспокойство — наступление на сталинизм могло вылиться в наступление на их собственные позиции, в наступление на саму систему партийной диктатуры. И следует помнить, что люди того поколения были воспитаны в «духе любви к вождю», они были уверены, что жестокости его правления были уравновешены его «мудростью и заботой о людях». Советская версия марксизма вообще резко отлична от того марксизма, который исповедовали западные коммунисты, старые большевики, меньшевики и т. д. Коммунистическая идеология отрицает необходимость эксплуатации человека человеком, но она ничего не имеет против уничтожения человека человеком, особенно если это отвечает «интересам пролетарского государства».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});