Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 522.
«Стасик делал огромные успехи в музыке. Все больше и больше он мне нравился как пианист. Его игра меня захватывала и удовлетворяла моим строгим требованиям».
Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.
З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 328.
«Приехав однажды в Переделкино и встретившись с Зинаидой Николаевной у входа, я услышала, что кто-то в глубине дома играет на рояле, и спросила ее: „Это Стасик?“ Зинаида Николаевна возмутилась: как это я могла перепутать блистательную игру Стасика с Лениными экзерсисами?»
МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 301.
Из письма Пастернака: «Зин. Ник. очень хорошо, с нематеринской трезвостью говорит о Стасике и о поездке, отделяя вопрос о его успехах от вопроса о том, как он играл… »
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 488.
Ну а Ольга Ивинская – это уж совсем другое, здесь попроще. «Когда очередь дошла до хлопушек, все были уже порядочно пьяны – не столько от шампанского, сколько от возбуждения. Пели <…>. Мать затянула, конечно, „Стеньку Разина“… »
ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка.
Стр. 169—170.
«Мы иногда играли с Горовицем в четыре руки, я получала большое наслаждение. Часто играли мы в четыре руки и с Генрихом Густавовичем, этим ограничивались мои занятия музыкой – заботы и радости материнства отнимали у меня все мое время».
Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.
З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 259. Строгость «ограничений», надо сказать, весьма специфическая.
Кто поверит, что Горовиц или Нейгауз могли играть с кем-то, кто играл тупо? Это было бы просто невозможно – Зинаида Николаевна просто не могла не играть талантливо. Он мог быть невеликим, ее талант, но в ней должна была быть безупречно естественная музыкальность.
Декабрь, 1931 год. «Как и всегда после удачного концерта, мне показалось, что я смертельно люблю Генриха Густавовича и никогда не решусь причинить ему боль. После концерта он пришел ко мне, и тогда возобновились наши супружеские отношения. Это было ужасно. Через двадцать дней, уезжая в Москву, он сказал мне: „Ведь ты всегда меня любила только после хороших концертов…“»
Там же. Стр. 270.
Туманная фраза, которую из-за простоты, прямолинейности (в том смысле, что сближает их с примитивностью) ее литературного слога трудно понять. А сама резкость постановки вопроса заставляет часто это высказывание цитировать. Вряд ли сама Зинаида Николаевна стала бы писать такое о себе, если бы Нейгауз разгадал, что ее любовь к нему (то, что осталось от любви к нему, и то, что осталось от Пастернака) находилась в зависимости от подтверждения – хорошим качеством очередного концерта – его статуса. Остается другое – Нейгауз признавал за ней способность так равновелико ему и честно оценивать его творчество, что она становилась сама ровней ему, и ему еще надо было ее заслуживать. Если так было киевской зимой, скорее всего так было и киевским летом, и в Ирпене на веранде Пастернак видел кумира своего Нейгауза и равную ему Зинаиду Николаевну.
Первое, за что Пастернак возненавидел бы Зинаиду Николаевну, разлюбив, была бы ее немузыкальность, в ее неповторимом случае, узурпаторство, она же была замужем за воплощенной для Пастернака музыкой – и он бы настаивал, чтобы его оправдали.
Зинаида Николаевна была из самородков, из тех, кто начал поздно – лет в шестнадцать, сейчас в эти года уже вовсю идет профессиональная карьера. Наверное, гораздо больше таких самородков остается в безвестности, поражая окружающих какими-то глубинами и откровениями, теряющимися в хаосе отсутствия и школы и общей культуры. Они – из феномена Маугли, который никогда не научится говорить, если не сделал этого в подходящем возрасте, а Рихтер с Нуреевым – из Ильи Муромца. Это – сказочно, но сказочным были и Нуреев с Рихтером. Зинаида Николаевна?
«…готовилась к выпускным экзаменам. В этом же году я стала заниматься музыкой с преподавательницей, которую прислал и оплачивал Николай (растлитель Лары Кома-ровский). Я занималась с большим увлечением и делала успехи. Когда я с серебряной медалью окончила институт, я держала экзамены в консерваторию и была принята сразу на средний курс к профессору Лембе, ученику Блуменфель-да к которому все стремились попасть как к лучшему профессору. Экзамен принимал Блуменфельд (впоследствии я вышла замуж за Г.Г. Нейгауза, его родного племянника). После экзамена Блуменфельд подошел ко мне, ласково поздравил, рекомендовал заниматься с Лембой и обещал на старшем курсе взять меня в свой класс. Успех с музыкой потряс меня своей неожиданностью, и я стала серьезно заниматься. Любовь, увлечение – все заслонила музыка, и я дала себе слово никогда не выходить замуж и посвятить ей всю мою жизнь».
Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.
З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 242.
«Больше всего на свете я любил музыку… »
ПАСТЕРНАК Б. Охранная грамота.
О разнице масштабов. Женя: «Она любила БЛ. подлинной сильной любовью, которая пережила Б Л Потеря его была для нее горем, надломившим ее жизнь и заслонившим все уколы женского самолюбия» [Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 137
(воспоминания Е. Черняк)]. А Зинаида Николаевна – «Он рассказывал, что Зинаида Николаевна совершенно сгорела в романе с ним» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 528).
Не только с ним. Ее предыдущий роман – и еще более предыдущий, тот, который Пастернак переживал гораздо более сильно, и ревновал к его герою куда жгуче, чем к любезному Генриху Густавовичу, – они тоже требовали душевных сил. Два великих человека влюбляются в нее самой страстной любовью, а потом самые заурядные личности шарахаются от нее, разве что в карты садятся рядом играть. Прожиты жизни или промерены пропасти несравненно большего калибра, чем у удобно и требовательно устроившейся рядом с совестливым бывшим мужем Евгении Владимировны.
Зинаида Николаевна – женщина, судьба которой рождала бы Пруста в каждом отдельно взятом мужчине, который был бы с ней знаком на протяжении какого-то достаточно большого количества лет. Пастернак постоянно читает Пруста (вернее, все никак не может дочитать, а бросить не хочет: еще в 1924 году захлопнул на пятой странице – и оставил своим важным писателем), о его размышлениях над ним постоянно пишут мемуаристы и биографы. И сам объем, и такая сладкая русскому взору беллетристичность, и именно из-за этого все возрастающая непонятность – все вынуждало и вынуждало Пастернака высказывать свое мнение о Прусте. Пруста Пастернак прочел до конца только в 1959 году. «Он хотел узнать, что такое найденное время у Пруста, и понял, что это одновременное присутствие в каждом моменте настоящего двух времен, прошедшего и наличного, и через ежемгновенно существующее просвечивает как воспоминание прошлое, связанное с происходящим невидимыми нитями ассоциаций. Такое понимание всегда было очень близко ему самому… »
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});