Он явился на место собрания в блестящем вооружении, но в сопровождении небольшой толпы единомышленников, одетых в длинные дорогие одежды, как бы стараясь внушить доверие своему врагу. Правда, зоркий глаз и чуткое ухо время от времени могли бы расслышать бряцание стали под их полотняными плащами, столь невинными с виду, притом же его единомышленники, хотя их было и немного, были люди испытанной силы и верности. Кроме того, толпа воинов, собравшихся вне двора, по-видимому, для того, чтобы в качестве любителей присутствовать при собрании, очевидно принадлежала к сторонникам зилотов. А между тем Элеазар действовал так искусно, что, предохранив себя от всякой случайности, в то же время должен был представляться совету скорее просителем, взывающим к правосудию, чем начальником, предлагающим условия. Он остановился на самом конце двора и после почтительного приветствия старейшин, так сказать, отошел на задний план, с видом смирения, несколько не соответствовавшим его воинственной внешности.
Наоборот, соперник его, сторонники которого сплошь заняли храмовый вход, откуда он вошел, выступил на середину двора с гордой и вызывающей осанкой, едва удостаивая получаемые приветствия и бросая время от времени взгляд на своих единомышленников с пренебрежительной улыбкой, выражавшей глубокое презрение к собранию.
Это был человек, который, несмотря на то, что едва лишь вышел из периода юности, носил на своем лице следы порочной и беспорядочной жизни. Лицо его было красно и вздуто вследствие неумеренности, и глубокие линии около рта, только наполовину прикрытого длинными усами и бородой, свидетельствовали о бурных страстях, удовлетворяемых до излишества. Высокий рост и крепко сложенный корпус оттеняли великолепие его одежды и вооружения, а во взгляде его светился блеск отваги и вызов, обещавший горе врагу. Но, несмотря на свою смелую осанку, он выглядел скорее разбойником, чем солдатом, и его порывистые, грубые жесты составляли невыгодный контраст со спокойствием и хладнокровием его соперника.
Как бы испросив позволение сената другим почтительным поклоном, этот последний смело выступил на середину двора навстречу врагу. Иоанн заметно изменился в лице, и рука его легла на висевший у пояса кинжал. Казалось, он ждал измены, к которой чувствовал себя способным, но Элеазар, остановившись на некотором расстоянии, посмотрел ему прямо в лицо и протянул руку в знак дружбы и примирения. Шепот одобрения послышался в рядах сената, но этот шепот только удвоил нерешительность Иоанна относительно того, какого поведения ему нужно держаться. Впрочем, после минутного колебания он, хотя и насильно и с недовольством, в свой черед протянул ему руку.
Действие Элеазара, по-видимому, чистосердечное и неожиданное для него самого, было, однако же, следствием расчета. Он произвел на сенат желаемое впечатление и обеспечил себе молчание аудитории, а это, по его мнению, единственно и нужно было для триумфа.
— Мы были врагами, — сказал он, отпуская руку Иоанна и обращаясь к собранию, причем голос его раздался по всему двору и каждое слово долетело до ушей зрителей, находившихся вне. — Мы были явными и ожесточенными врагами, в уверенности, что каждый из нас действовал враждебно интересам своей страны. Но лишения, какие мы вытерпели за одно и то же дело, опасности, каким мы бок о бок подвергались на одних и тех же оплотах, должны убедить нас, что при всем различии наших политических и даже религиозных убеждений у обоих нас одно непреклонное решение: пролить последнюю каплю крови, лишь бы воспрепятствовать осквернению святого города язычниками. В настоящую минуту может быть только одна мысль — Иерусалим осажден, храм в опасности, враг у наших ворот. Я отказываюсь от родового первенства в совете и всюду, кроме опасности. Мой меч и мою жизнь я посвящаю спасению Иудеи! Кто хочет последовать моему примеру?
Шумные восклицания встретили это благородное предложение, и ясно было, что влияние Элеазара от этого возросло. Это был неудобный для Иоанна момент останавливать порыв народного чувства, и он благоразумно решил следовать по течению. Изо всех сил сдерживая свою ярость, он выразил сенату в немногих неуверенных словах свое согласие действовать единодушно со своим соперником, руководствуясь повелениями верховного народного совета. Эта уступка вызвала ропот неодобрения среди его сторонников, большинство которых проникло во двор с неистовыми жестами и дерзкими угрозами.
Элеазар не преминул воспользоваться этим случаем, чтобы сделать еще попытку погубить противника.
— Вот люди, — сказал он, указывая на недовольных и возвышая голос до последней степени, — вот люди, которые лучше бы сделали, если бы увеличили ряды врага, чем рядом с Иудой остались на укреплениях стены Агриппы. Возможно, что они храбры в битве, но их буйная и беспорядочная отвага опаснее для их друзей, чем для врагов. Сам начальник их, хотя и смелый и опытный воин, не может заставить молчать этих мятежников, даже в священном присутствии совета. Их крайности ложатся на него бременем, и достойный полководец-патриот становится козлом отпущения нескольких разбойников, которых невозможно удержать от преступлений. Иоанн Гишала! Сегодня мы обменялись рукопожатием дружбы. Мы — друзья, больше того, теперь мы сделались братьями по оружию. Я, как брат, прошу тебя распустить этих грабителей, этих наемных головорезов, которых наши враги клеймят прозвищем сикариев, и объединиться с твоим народом и домом твоего отца!
Иоанн бросил гневный взгляд на соперника и своих сторонников. Эти последние, нахмурив брови, смотрели на оратора и, казалось, были очень недовольны тем, что их вождь выслушивал без возражений подобное предложение. Стоявшие сзади вынули сабли и подняли их над головами колыхавшейся толпы. На минуту в его голове мелькнула мысль, что сил, находящихся в его распоряжении, было бы достаточно для того, чтобы умертвить всех сторонников враждебной стороны, сенат и всех прочих, но в то же время его быстрый и опытный взгляд заметил, что сообщники Элеазара потихоньку приблизились к своему вождю с самоуверенностью, необычной в невооруженных людях, и в стройном порядке, говорившем о предварительной подготовке. К тому же они обменялись какими-то знаками с толпой, и двор быстро наполнился дожидавшимися вне его людьми.
Он решил некоторое время притворяться и обратился к сенату с гораздо большей почтительностью, чем прежде.
— Взываю к старцам Иудиным, — сказал он, в то же время жестом подавляя возмущение среди своих сторонников. — Я подчиняюсь решению национального совета. Время ли теперь сокращать число наших войск? Неужели нужно избрать настоящий случай, чтобы распустить корпус дисциплинированных солдат и переполнить город массой людей, с саблей в руке, оскорбленных и дышащих мщением? Неужели у нас мало бесполезных ртов, которые нужно кормить, и можем ли мы пренебречь хоть одним дротиком для защиты стен? Мой брат, — он с горечью сделал ударение на этом слове и, произнося его, схватил под плащом рукоять своей сабли, — мой брат дает странные советы, но я хочу верить в их искренность. Ведь и я, хотя и не так складно говорю, как он, имею право на то, чтобы меня выслушали. Разве я не оставил в руках врагов родную Гишалу и виноградник отца моего? Разве я не насмеялся над всей римской армией и не одурачил Тита, лишь бы иметь возможность прийти на защиту Иерусалима? Следует ли за это упрекать меня сегодня, как ребенка, или обвинять в измене? Судите меня по моим делам. Я еще сегодня утром был на городских стенах и не видел там моего брата. Враги приготовились к приступу. Снаряд, который они называют «победой», подвинулся еще на сто локтей. В то время как мы здесь разглагольствуем, орлы приближаются… Идем, идем к укреплениям, говорю я вам. Пусть всякий считающий себя иудеем идет туда, будь он священник или левит, фарисей или саддукей, зилот или ессей. И вы увидите, так же ли отважно врежется Иоанн со своими сикариями в ряды врага, как мой брат Элеазар со своими храбрыми солдатами?