Итак, сразу после встречи со Скляровым я приступил к хождению по редакциям. Теперь в моем портфеле лежали не только воспоминания отца, но и моя собственная рукопись. К тому времени она обрела отчетливые очертания. Начал я со «Знамени», они недавно напечатали воспоминания Аджубея и поэтому представлялись мне посмелее других. И вот я поднимаюсь на третий этаж старого обшарпанного дома, спрятавшегося в глубине двора по улице Двадцать Пятого Октября (сейчас она переименована в Никольскую). Главный редактор журнала Григорий Яковлевич Бакланов был занят, но приветливая секретарша, тем не менее, без промедления проводила меня в кабинет.
Григорий Яковлевич разговаривал с посетительницей. Вид у него был затравленный, на него наседала полная дама с пухлой рукописью в руках. Наконец дама удалилась. Григорий Яковлевич, беззащитно щурясь, развел руками — вот как бывает.
На длинном светлого дерева столе для заседаний по-домашнему расставлены пестрые чайные чашки, на тарелке горкой лежат конфеты, рядом — пирожные.
Мое дело мы обсудили за чашкой чая. Разговор оставил ощущение нерешительности и неконструктивности.
Договорились, что надо подождать решения наверху. Беседа завершалась, и я, смущаясь, промолвил, что вот тут еще я и сам кое-что написал. Порывшись в сумке, я достал объемную рукопись. Я еще не успел ее перепечатать, страницы топорщились во все стороны. Григорий Яковлевич поглядел на меня с испугом. Я вспомнил недавнюю посетительницу и, вздохнув, засунул сверток назад в сумку.
— Это я так… Может быть, когда-нибудь в будущем… — выдавил я.
— Конечно, конечно, — заторопился Бакланов.
Через несколько дней, созвонившись со Смирновым (звали его Костя), я направился в «Огонек». Его редакция размещалась в многоэтажном здании комбината газеты «Правда» наискосок от Савеловского вокзала.
Если в «Знамя» мог зайти любой, то тут потребовалось выписывать пропуск — чувствовалось, что журнал не литературный, а политический.
После недолгого разговора Смирнов увлек меня к Гущину, первому заместителю главного.
— Его зовут Лев Никитич. Он здесь все решает, — наставлял меня Костя. Мы уже входили в дверь кабинета, но я успел шепнуть:
— А Коротич?[70]
— Коротич тоже, — закивал головой Костя.
Вышедший навстречу молодой еще человек весь лучился благожелательностью. Уселись вокруг большого стола. После короткой паузы Лев Никитич стал излагать свои мысли о возможности публикации воспоминаний моего отца. Говорил он четко, не рассусоливая, чувствовалось, что он не только знает, чего хочет, но знает, как этого добиться. Его позиция вкратце сводилась к следующему: «Если есть что печатать, давайте печатать. Когда запретят, тогда и будем спрашивать разрешения».
Если дряблость предыдущей встречи меня донельзя расстроила, то напор нынешней несколько испугал.
Ситуация разрядилась сама собой: дверь раскрылась, и в комнату вкатился Коротич. Весь он состоял как бы из кругляшков, с лукавой улыбкой на шарике головы.
Оглядев всех, он спросил: «Что вы здесь делаете?» Так, как будто ничего не знал, заглянул сюда совершенно случайно.
Гущин изложил ему суть дела.
— С мемуарами Никиты Сергеевича ничего не выйдет. Есть решение ЦК, правда, из застойных лет, от 1973 года, о том, что воспоминания высших руководителей публикуются только с разрешения Секретариата ЦК. Никто нас не выпустит, нечего и пытаться… — подытожил он.
Гущин кивнул, Смирнов открыл рот, подумал и осторожно прикрыл его. Улыбка так ни на минуту и не сошла с лица Коротича. Он повернулся ко мне:
— Вот если бы у вас было что-нибудь свое…
Костя сделал стойку: пока мы дожидались Гущина, я успел рассказать ему о моих записках. Я полез в сумку за бумажками. Честно говоря, я почти был уверен, что рассказ о смещении отца опубликовать значительно труднее, чем его мемуары.
— Вот, например, рассказ об отставке в 1964 году. Только не знаю, хватит ли у вас решимости?… — подзавел я своих собеседников.
Они «завелись», что называется, с полоборота. Едва взглянув на протянутую мною пачку листов, Коротич бросил:
— Будем печатать!
Через несколько минут Коротич, одарив нас прощальной улыбкой — масса дел, его уже ждут в другом месте, — выкатился из кабинета, а мы с Костей отправились работать. Убирали из текста «красивости», бесконечные «был, было, будет», но в основном моя редакция оставалась неизменной. Костя меня похвалил, и я немного возгордился.
1 октября 1988 года, в субботу, вышел «Огонек» с первой частью моего рассказа об отрешении отца от власти.[71] Он произвел эффект разорвавшейся бомбы, в один день я стал знаменитым.
Напомню, что в тот же день опубликовали сообщение о только что завершившемся Пленуме ЦК, на нем Горбачев добился отставки большинства своих оппонентов. Именно это имел в виду Фролов, говоря о непростой обстановке в ЦК.
Привычные к тому, что в Москве ничего не происходит случайно, иностранные журналисты тут же связали мой рассказ в «Огоньке» с информацией «Правды» о Пленуме ЦК, а корреспондент японской газеты «Асахи» впрямую спросил: правда ли, что Горбачев лично заказал мне публикацию в журнале «Огонек»?
Как бы то ни было, с того момента многое переменилось — хотя табу с имени отца так и не сняли, на него (табу) стали меньше обращать внимания: появились, правда редкие, статьи с упоминанием запретного имени, меня наперебой приглашали выступить с воспоминаниями об отце. Во время одной из таких встреч в октябре 1988 года, в телевизионной программе «Добрый вечер, Москва», я впервые упомянул о мемуарах отца, сказал, что они существуют. После передачи я чувствовал себя героем, приготовился к возможным санкциям. Их не последовало, что я расценил как добрый знак.
Я, уже не таясь, редактировал воспоминания отца и, воодушевленный оглушительным успехом моего рассказа, развивал его в книгу о жизни отца в опале и забвении. Постепенно работа над книгой стала для меня основной, и я попросился у своего министерского начальства в творческий отпуск. Начальство не возражало. Я переселился на дачу. Там писалось легче, и московская суета не так отвлекала.
Однако на Старой площади все оставалось без изменений. Из ЦК мне не звонили, казалось, распоряжение Политбюро затерялось между зданиями. Там продолжали «искать» и никак не могли найти изъятые у меня магнитофонные бобины и более тысячи страниц машинописи. Я терпеливо ждал. Юрия Александровича Склярова сменил Александр Семенович Капто. Он теперь возглавил объединенный отдел ЦК, осуществлявший надзор над всей идеологией страны.