оказалось неожиданным для нее самой, но она никак не стала ему препятствовать. Она кричала так громко, как только могла. Пришла Турид, обняла девочку: та плакала и дрожала, трепетала, была безутешна. Четырнадцатилетний ребенок в объятиях полувека. Женщина гладила ее по лбу. Телефонистка стояла в дверях, держа в одной руке рюмку, а другой тянула Гейри: «Ну, Гейри, пошли!» А между ними – Грим с вытаращенными глазами, а на лестнице – молчаливые застенчивые чердачные обитательницы, просунувшие головки между перилами. Турид попросила их закрыть дверь. И так она сидела одна в комнате, широкозадая, на старой самодельной кровати, с маленькой постоялицей в объятиях, весь вечер, гладила ее по лбу, приговаривала: «Ну, ну…», – и выдыхала через ноздри. Эйвис постепенно прижималась все плотнее и плотнее к этой широкой груди и крепко обнимала эту крупную, почти незнакомую женщину. Но она чувствовала, что эта женщина больше всей Хельской долины и хейди в придачу. В этих объятиях девочка обрела успокоение, и ей казалось, что эти холодные мягкие руки все поймут. Она позволила себе украдкой заглянуть женщине в лицо и увидела, что оно все покрыто белым тонким ангельским пухом. Через час Турид спросила:
– Это твой папаша?
Женщина женщину поймет. В животе у девочки комок боли рассосался – и все беспрепятственно потекло из глаз и из уст. Словно вода из родника: чистая и красивая боль. Как хорошо! И ей сразу полегчало. Больше всего ей хотелось, чтоб ей позволили на всю ночь остаться в этих широких объятиях. В такую минуту такая женщина даже лучше, чем какая бы то ни было мать. Самым близким все-все никогда не выскажешь. В их понимание всегда примешана нотка обвинения: «Как же тебя угораздило, дитя мое?!» И тогда хорошо, если есть такая женщина, простирающаяся на целых два градуса долготы понимания жизни. Как только она обо всем догадалась? Потом рыбацкая вдова встала и накрыла Эйвис одея лом, потушила свет и тихонько вышла. Симона стояла в темном коридоре, выпучив глаза, и прошептала: «Я мальчика у тебя спать уложила», – и уставилась на свекровь. «Да просто морелыя», – сказала хозяйка и вошла в кухню, шурша юбкой. Симона за ней: «Морелия?» – «Да, на нее такая рыакция».
На следующий день Эйвис встала с постели и ходила по дому, всхлипывая, словно раненый заяц, долго сидела на кухне и смотрела в окно, наблюдая, как три ее сверстницы бегут в направлении Площадки. Одна из них была ей знакома. Конечно, их-то отцы еще не изнасиловали. У них все впереди. Они еще дети… Потом она встала и пошла к себе, когда Симона спустилась с чердака. Было очень трудно выносить на себе взгляд этого дрозда. Турид сидела у себя и занималась переводом. Большой письменный стол стоял перед окном, выходившим на Главную улицу. Сейчас листва опадала с деревьев и улица была видна лучше. Мимо проходили люди, словно свежепереведенные герои романа по столу Турид. Она подняла глаза и увидела, что идет Хроульв. Идет нога за ногу, петляя. Она заметила, как он бросил взгляд на Зеленый дом, но при этом попытался, чтоб это вышло украдкой. Как этот человек был достоин жалости – согбенный от жизненных хлопот, с мертвым лицом, в поблекшей кепке, с осенней рыжиной в бороде. Потом он продолжил свой путь, таща за собой последний хвост самосожаления. По пыльной мостовой.
– Быдняга!
Хроульв жил в старом, оставшемся с войны бараке на Косе. Это было в северной части Фьёрда, как раз напротив Зеленого дома. Этот барак построили англичане в свой первый день во Фьёрде: отлили низкий цоколь из бетона, поставили между боковыми стенами решетку полукругом и одели ее рифленым железом: получился хороший летний сарай, но зимовка в нем была невозможной. Англичане не умели строить жилища в Исландии – это правда, зато спать при морозе они были привычны. Экономные, заразы! Исландцы свои дома шерстью изнутри одевают. Однако эти временные постройки все еще стояли – пятнадцать лет спустя – и давали крышу над головой тем, кого жизнь вышвырнула на улицу. Они никому не принадлежали. Их воздвигла война, а у некоторых их личная война до сих пор шла. И все же Хроульв прекратил ругать англичан, когда ступил на бетонный, как в сарае, пол и обустроился в одной половине крайнего барака, смотревшего на море. В его фасаде была шумная железная дверь, а по обеим ее сторонам – окошки с шестью стеклами. В одном из них два стекла были разбиты. В такое-то жилье и въехал престарелый фермер со всеми своими пожитками в холщевом мешке. Он немного посидел на какой-то деревянной ерунде – и тут увидел, как роскошная крыса быстро взбирается на одно окно и пытается протиснуться наружу в том месте, где не хватает стекла. Зад у нее был толстый, как зараза, а хвост болтался, как бешеный маятник, пока она лезла в дырку. В другом конце барака обитали три безъягные овцы: никто не знал, чьи они. Через неделю они переехали к Хроульву. Так было немного теплее, да и компания хорошая, хотя фермер отродясь не встречал таких бяшек, которым в августе охота торчать в помещении. Но это же фьордов-ские хлюпики, хух, приморские овцы, водорослееды, чуда-юда пляжные, от соли поседевшие.
– Ме-е.
– Хух.
Однажды вечером объявились Баурд и Скегги: они привезли на грузовике с платформой стулья, стол и другие вещи, нужные в хозяйстве. «Может, тебе что-то из этого пригодится, Хроульв?» – сказал консультант. Фермер узнал стол из парадной гостиной в Хельской долине. От него отломилась ножка. У Хроульва больше не хватало сил возражать Баурду. «Ну, наверно…» – упавшим голосом сказал он и позволил им занести вещи в барак. У середины поперечной стенки там стояла старая печка – эдакий огнемет, плюющийся искрами, с длинной вертикальной трубой-дулом, а напротив нее одинокое кресло, которое Хроульв нашел на взморье, все изгрызенное свободно пасущимися лошадьми. Все солдатские койки уже растащили, кроме одной – и на ней теперь и спал этот человек – да, на английской солдатской койке. Если он чуть сдвигал голову на подушке, то в ясные ночи видел звезды на небе сквозь сварные швы в рифленом железе. Он вспоминал, что одна старуха дома, на Каменном мысу, рассказывала ему – мальчишке, что звезды – это огоньки в хижинах на небе, а еще вспомнил, что сам рассказывал это своему Хейдару. Сейчас эти сведения лежали на дне озера Хель. Житель барака закрывал глаза и думал о своем маленьком рыжеволосом мальчике, но