Если бы маршал не удержал его за руку, Дагобер был бы уже в комнате сирот.
— Ни с места! — так повелительно крикнул маршал, что привычка к дисциплине заставила солдата опустить голову и замереть на месте.
— Что вы хотели сделать? — начал маршал. — Добиться от моих дочерей признания в чувстве, которого они не испытывают? Зачем? Это не их вина… а моя, конечно…
— Ах, генерал! — с отчаянием сказал солдат. — Я теперь даже не чувствую гнева… когда слышу, что вы так говорите о своих дочерях… Мне только страшно больно… сердце разрывается…
Маршал, тронутый волнением Дагобера, продолжал уже гораздо мягче:
— Ну ладно… хорошо… положим, я не прав… но позвольте… ответьте мне… я говорю теперь без горечи… без ревности… Разве мои дочери не доверчивее, не непринужденнее с вами, чем со мной?
— Да, черт возьми, — воскликнул Дагобер, — с Угрюмом они еще непринужденнее, чем со мной, коли на то пошло! Ведь вы им отец… а как ни добр отец, он все-таки внушает почтение… Они со мной держатся свободно? Да, черт возьми, разве они могут быть ко мне почтительны, коли я нянчил их с колыбели, несмотря на мои усы и шесть футов росту… Кроме того… надо сказать правду: вы все это время, еще до смерти вашего отца, были все чем-то опечалены… озабочены… девочки это заметили, и то, что вы принимаете за холодность, — просто тревога за вас! Нет, генерал, вы несправедливы… вы жалуетесь на то, что они вас любят слишком!
— Я жалуюсь на то, от чего страдаю… — сказал маршал. — Мне одному известны мои страдания…
— И, верно, они очень сильны, — заметил солдат, заходя дальше, чем хотел, благодаря привязанности к сиротам, — потому что это слишком больно отзывается на тех, кто вас любит!
— Новые упреки?
— Ну да, упреки!.. — воскликнул Дагобер. — Жаловаться могли бы скорее ваши дети на то, что вы так холодны с ними и так плохо их знаете…
— Довольно! — сказал маршал, насилу сдерживаясь. — Уж это слишком!
— Конечно, довольно! — все с большим волнением говорил Дагобер. — В самом деле, зачем защищать бедных девочек, которые умеют только любить и быть покорными? К чему защищать их от несчастного ослепления отца?
Маршал не удержался от нетерпеливого и гневного движения и продолжал с принужденным спокойствием:
— Мне приходится постоянно иметь в виду все, что вы для меня сделали… чтобы прощать все, что вы себе позволяете…
— Но отчего вы не хотите, чтобы я привел сюда ваших дочерей?
— Да разве вы не видите, что эта сцена меня убивает? — воскликнул с раздражением маршал. — Разве вы не понимаете, что я не хочу, чтобы дети были свидетелями того, что я переживаю! Горе отца имеет свое достоинство, и вы должны были бы понимать его и уважать!
— Уважать? Нет… потешу что причина его — несправедливость…
— Довольно… довольно…
— И мало того, что вы себя мучите, — продолжал Дагобер, — знайте, что вы уморите с горя и ваших детей, слышите?.. Не для того я их вез из Сибири…
— Упреки!
— Да! Уж коли хотите знать, вы неблагодарны и по отношению ко мне, потому что делаете ваших дочерей несчастными…
— Вон отсюда! — с таким гневом закричал маршал, что Дагобер опомнился и, сожалея, что так далеко зашел, начал было:
— Генерал, я виноват… был дерзок… простите меня… но…
— Хорошо… я вас прощаю, но прошу оставить меня одного…
— Генерал… позвольте одно слово…
— Я прошу вас меня оставить… прошу как услуги… довольно вам этого? — говорил маршал, стараясь сдерживаться.
Страшная бледность покрывала теперь лицо генерала, так недавно пылавшее от гнева. Этот симптом показался Дагоберу настолько опасным, что он снова начал просить:
— Генерал… умоляю вас… позвольте мне хоть минуту…
— Значит, уйти должен я, если вы не уходите? — сказал маршал, направляясь к двери.
Эти слова были произнесены таким тоном, что Дагобер не осмелился больше настаивать и с жестом огорчения и отчаяния медленно вышел из комнаты.
Спустя несколько минут маршал, после мрачного молчания и долгого болезненного колебания, во время которого он несколько раз подходил к двери в комнату дочерей, наконец пересилил себя и, отерев платком холодный пот, выступивший у него на лбу, быстрыми шагами направился к ним, стараясь скрыть свое волнение.
43. ИСПЫТАНИЕ
Дагобер был совершенно прав, защищая своих детей, как он отечески называл Розу и Бланш, а между тем подозрения маршала относительно холодности его дочерей, к несчастью, объяснялись внешними проявлениями. Как маршал и говорил отцу, он не мог объяснить себе то грустное, боязливое смущение, которое овладевало девушками, когда они были с ним, и напрасно искал причину этого в их равнодушии. Иногда ему казалось, что он не мог достаточно хорошо скрыть горе об их умершей матери и этим, так сказать, внушил им мысль, что они не могут утешить его. То ему казалось, что он недостаточно был нежен с ними и оттолкнул их солдатской грубостью. То он с горечью уверял себя, что из-за долгой разлуки с ними он казался им чужим. Словом, целый ряд самых малообоснованных предположений завладевал его умом, а как только семена сомнения, недоверия, боязни брошены, то, рано или поздно, с роковым упорством они дадут ростки. Тем не менее, хотя маршал страдал от холодности дочерей, его привязанность к ним была настолько велика, что горе от возможной разлуки с ними вызывало в нем те колебания, которые отравляли ему жизнь; это была мучительная борьба между отцовской любовью и долгом, который он почитал священным.
Что касается клеветы, искусно распускаемой среди старых товарищей маршала и влиявшей на их отношения к нему, то ее распространяли друзья княгини де Сент-Дезье. Позже мы объясним смысл и цель этих отвратительных слухов, которые вместе с другими ранами, наносимыми сердцу маршала, доводили его до крайнего предела отчаяния.
Обуреваемый гневом и возбуждением, в какое его приводили эти беспрестанные булавочные уколы, как он их называл, маршал грубо обошелся с Дагобером, неосторожные слова которого его задели. Но после ухода солдата убежденная защита Дагобером Розы и Бланш пришла на ум маршалу среди раздумий, и он начал сомневаться в верности своих предположений. Тогда он решился на испытание, и, если бы оно подтвердило сомнения в любви дочерей, он готов был выполнить страшный замысел. Он направился в комнату дочерей.
Так как шум его разговора с Дагобером смутно долетал до девушек, несмотря на то что они спрятались у себя в спальной комнате, то, конечно, их бледные лица были очень встревожены при появлении отца. Девочки почтительно встали, когда маршал вошел, но тесно жались друг к другу и испуганно трепетали.