рычащих и срывающихся с поводков собратьев, Тим, как бы он не был голоден, всегда казался спокойным и безразличным. Он был похож на взведенную пружину, никогда не прятал глаз и не отступал и, что самое примечательное, был совершенно равнодушен к боли. Я думаю, что все эти замечательные и необычные для собак черты как раз и были проявлением его характера. К нему был необходим особый подход, и мне казалось, что никто из нас, включая Уилла, в чьей упряжке он работал, этого подхода так и не нашел. Тим был сильнее нас, и все наши попытки сломать его необъяснимое порой упрямство и подчинить своей воле заканчивались провалом. Яркое тому подтверждение – эти злополучные постромки. Он ухитрялся их сжирать совершенно незаметно, а когда, спохватившись вечером, или Уилл, или я наказывали его, суя ему под нос для пущей убедительности разорванную им упряжь, он оставался совершенно равнодушным. Вначале Уилл был уверен, что усиление наказания – а он был очень скор на расправу и дубасил собаку всем, что попадалось ему под руку, – возымеет действие, но тщетно. Тим молчаливо, не отворачиваясь, сносил побои и продолжал свое дело. В конце концов мы отступили, найдя выход в том, что снимали с него постромки даже во время коротких остановок. Как-то раз, после очередной безуспешной попытки воспитания Тима, Уилл сказал в сердцах: «Что я могу сделать с этой дурной собакой! Думаю, без волка здесь не обошлось!» Внешне он был совсем не похож на волка, но только не характером. Позже, уже во время Трансантарктической экспедиции, где Тим из-за своей фантастической трудоспособности и выносливости здорово нам помог, особенно на самом трудном начальном этапе, мы его потеряли. Он умер на наших глазах от переохлаждения и физического истощения, и мы были не в состоянии помочь ему: отсутствовала связь и было невозможно вызвать самолет, чтобы отправить его на Большую Землю. Он до сих пор стоит у меня перед глазами – гордый, сильный и независимый пес, в жилах которого текла кровь волка.
25 мая
Все круче, круче в облака
Ползет ледовый склон,
И кровь пульсирует в висках —
Все потому, что как в тисках
Сжал ноги «Salomon»…
Погода в течение дня: температура минус 13 – минус 16 градусов, ветер юго-восточный 4–8 метров в секунду, ясно, солнечно, безоблачно, видимость хорошая.
«Какой хороший день!» – вскричал я, выбравшись утром из палатки, а ведь ровным счетом ничего не предвещало такого солнца и ярко-синего неба, так как еще вчера казалось, что их вовсе не существует в природе… К счастью, они существовали и снова предстали перед нами во всей красе.
Я лидировал с огромным удовольствием, хотя большой палец левой ноги все время просился наружу – никак не мог свыкнуться с «Salomon», ему явно не терпелось обратно в маклаки, но я пока не пускал, пока… Джеф сменил меня через час после старта: ему хотелось немного погонять своих собак, чтобы помочь им избавится от набившегося в шерсть снега. Я шел справа от нарт, придерживаясь за стойку, и думал о том, что финиш уже не за горами, и о том, как приеду домой, как меня встретят Наталья и Стас. Кроме короткой записки, переданной из Фробишера, я не получал никаких известий из дома. Сейчас, когда есть Интернет и электронная почта, не говоря уже про факс и международный телефон, поддерживать связь между Большой Землей и такой экспедицией, как наша, стало намного легче.
Говоря легче, я имею в виду, конечно же, возможности связи между нашей огромной загадочной страной и ее рядовыми гражданами, волею судеб оказавшихся далеко за ее пределами. Что касается моих товарищей по команде, то для них подобной проблемы просто не существовало. Одно то, как предводитель, практически не слезая с собачьей упряжки, смог легко дозвониться домой из самого сердца безбрежного ледяного острова, говорило само за себя. Когда случалось хорошее прохождение, Джон устраивал прямые радиотелефонные переговоры Этьенна с Парижем и Уилла с Миннеаполисом. Остальные участники команды (исключая меня) тоже при желании могли бы переговорить со своими близкими, но врожденная скромность Джефа и застенчивость Кейзо заставляли их держаться подальше от радио, а Бернар передавал свои новости через Этьенна. Я же мог поучаствовать в этом празднике живого общения только теоретически. Международного телефона в ту пору в районе Шувалова еще не было. Да что там международный, городской был установлен только за год до описываемых событий… Про факсы мы не слышали ничего, единственным из более или менее доступных видов международной связи для нас был телекс. Даже если на мгновение предположить, что Джон и Дэйв раздобыли бы по случаю на какой-нибудь фробишерской распродаже телексный аппарат, прежде чем послать мне даже короткое сообщение, Наталье пришлось бы утверждать текст и получать разрешение на отправку у нескольких замдиректоров нашего института. Оставалось надеяться только на письма, которые я успел передать с Лораном: у них были некоторые шансы попасть на родину скорее меня, ну а уж с ответом Наталье можно было не торопиться и приберечь его до моего приезда домой.
Думая об этом, я мечтал о времени, когда мы, русские люди – вершители истории человечества на отдельных ее этапах, – сможем наконец стать полноправными членами этого самого спасенного нами человеческого сообщества, сможем так же, как все, свободно общаться, хотя бы по телефону, и пересекать границу собственной страны без опасения быть принятыми за самых что ни на есть злостных ее нарушителей. Тогда я, естественно, не мог и предположить, что пройдет немногим более десяти лет и мои мечты станут реальностью… Ну, а пока… Что-то очень медленно идут сегодня собаки Кейзо – кажется, Кука заразил всех своей меланхолией, да и Одэн, бедолага, все еще жалуется на горло и не может тянуть в полную силу. В результате, несмотря на хорошую погоду, мы прошли сегодня меньше, чем накануне: как записано у меня в дневнике, «всего 28,5 миль!». Ничего себе «всего», если вспомнить, что было в начале экспедиции, когда 20 пройденных миль были для нас прекрасным результатом! Как быстро привыкаешь к хорошему и как часто кажется, что по-другому и быть-то не может…
25-е число кроме хорошей погоды и неплохой пройденной дистанции ознаменовалось в нашей палатке банным днем, который был объявлен предводителем. Меня часто спрашивали после этой и последующих экспедиций о том, как мы мылись в наших «нечеловеческих условиях», и я неизменно отвечал, что