– Ты не даешь ему вздохнуть со своими расспросами, – вступилась за Бруно Мэри-Джейн.
– Мэри-Джейн права, – согласился отец, – вы оба должны меня извинить за мою словоохотливость. Не каждый день сын заканчивает Беркли с отличием. – Он был вне себя от радости.
Однако и на сей раз взгляды отца и сына на будущее диаметрально разошлись. Молодому человеку требовалось время на размышление, он хотел поговорить с одним своим старым профессором, который с поэтической достоверностью рассказывал о временах своего приезда в Беркли, когда на зеленых холмах еще паслись мустанги, а в воздухе разносился звон с колокольни старой церкви, построенной по образцу венецианского собора Сан-Марко. Бруно питал глубокое уважение к старику, сумевшему найти общий язык с рассерженной молодежью 60-х. В эти годы университет Беркли превратился в арену первого бурного студенческого выступления, ставшего детонатором молодежной революции, которой через два года предстояло прокатиться по университетам Америки и Европы.
– У тебя будут первоклассные каникулы, мы отправим тебя в круиз вокруг света, – продолжал тем временем Филип. Его глаза и щеки пылали от съеденного и выпитого.
Мысль о бесцельном путешествии не показалась Бруно привлекательной.
– Я подумаю, папа, – ответил он уклончиво, его лицо затуманилось.
Мир неумолимо менялся, исчезали последние иллюзии; был убит президент Кеннеди (Филип видел в этом событии не только темные стороны), бушевали расовые волнения, разгоралась война во Вьетнаме, ставшая подлинной трагедией для сотен тысяч американских семей.
Молодежь отстаивала свое право жить и думать по-новому.
– Мы это обсудим на днях, – примирительно сказал Филип. – О'кей?
– Пусть будет, как ты хочешь, – сдался Бруно. Пропасть между поколениями была глубже, чем он мог себе представить.
– Выпьем за твое будущее, – воскликнул Филип, поднимая рюмку, – за будущее империи Брайанов!
Репортер, сидевший за соседним столиком, навострил уши: «Семейство Брайан в полном составе, – думал он. – Не хватает только сенатора Джорджа. Говорят, между братьями пробежала кошка, они видятся только на заседаниях совета директоров».
– За будущего президента «Брайан корпорейшн», – провозгласил Филип.
Бруно поставил бокал на стол, на его лице читалась непреклонная решимость неповиновения.
– У корпорации уже есть президент, – решительно возразил он, – и, насколько мне известно, он пребывает в добром здравии.
– Ну, разумеется, – улыбнулся Филип, – тебе придется пройти производственную практику. Но через несколько лет ты возглавишь нашу экономическую империю.
– Мне жаль тебя разочаровывать, отец. – Ему очень хотелось избежать неприятного спора, тихо и мирно уехать к дяде Джорджу, где его ждали Юсеф и его крестный отец Кало.
– Нет, сынок, – упорствовал Филип, – ты наследник Брайанов, и все, что у нас есть, принадлежит тебе.
Мэри-Джейн подумала о Кало, взглянула на Бруно и мысленно сделала свои выводы, продолжая, однако, добросовестно играть роль стороннего наблюдателя.
– Мне еще предстоит завоевать то, что мне принадлежит. – Тон Бруно был жестким и непримиримым.
– Мне нравится твоя самостоятельность, сынок, – одобрительно улыбнулся Филип. – У тебя есть характер, и это делает тебе честь. Но пока, – добавил он с грубоватой нежностью, – тебе надо хорошенько отдохнуть. А когда вернешься, займешь место в кабинете рядом с моим. Думаю, я смогу многое тебе передать. – Впервые он не сказал «многому научить».
Несколько мгновений Бруно колебался.
– Я никогда не стану вице-президентом или президентом и не займу никакого другого поста в твоей компании. – Это было продуманное и окончательное решение.
– Я правильно тебя понял? – Филип побледнел, потом вновь угрожающе побагровел, поводя глазами из стороны в сторону в поисках подтверждения только что услышанному.
Репортер, старый газетный волк, горько сожалел, что в эту минуту рядом с ним нет фотографа. Он мог бы, конечно, сбегать позвонить в редакцию, но ситуация готова была разрешиться с минуты на минуту, и тогда он потерял бы драгоценную информацию, сенсацию, о которой всем газетам, кроме тех, что издавались на деньги Брайанов, предстояло раструбить по всему свету.
– Ты все прекрасно понял, папа, – еще раз подтвердил Бруно. – Мне не по душе должность хозяйского сына.
До Филипа впервые дошло, что из системы трансмиссии, связывающей одно поколение с другим, должно быть, выпала какая-то шестерня.
– Это, конечно, Джордж, проклятый кретин, забивает тебе голову всяким вздором! – Его лицо побледнело, голос звенел от ярости.
– Дядя Джордж здесь ни при чем. – Бруно говорил правду, сенатор никогда не пытался в ту или иную сторону повлиять на решения племянника.
– Ты хотел бы стать виноделом? – презрительно осведомился Филип, имея в виду виноградники Нейпа-Вэлли.
– Эта работа меня не интересует, – решительно ответил Бруно.
– Значит, ты хочешь последовать его примеру и заняться политикой, – злобно прошипел Филип. – Только учти, времена Кеннеди прошли. И слава богу.
Бруно вспомнил один из лозунгов предвыборной кампании: «Мы добьемся мира, который нужен нам», но решил не вступать в спор с отцом, имевшим свое твердое и не во всем ошибочное мнение о «новых левых» и витийствующих меньшинствах.
– Мне ничего не нужно от тебя, папа. – Нелегко было отстаивать свои убеждения.
Филип вспомнил знаменитую фразу Тома Хейдена, председателя ассоциации «Студенты за демократическое общество»: «Борьба идет уже не между хозяином и работником, а между капиталистом и его сыном, не желающим унаследовать отцовское дело». Он процитировал ее Бруно.
– В этом смысл твоего отказа? – допытывался Филипп.
– Трудно прийти к пониманию, – не смутился Бруно, – если говорить на разных языках, рассуждать на основе противоположных принципов и не иметь уважения к чужому мнению.
– Я тебе предлагаю империю на серебряном блюде, – Филип рассуждал с нетерпимостью фаворита, которому навязывает инициативу какой-то аутсайдер, – а ты морочишь мне голову своими утопиями. Чего ты в конце концов добиваешься?
– Ничего, – холодно ответил Бруно. – Совершенно ничего.
Филип вытер лоб салфеткой. Опять он чувствовал себя преданным своим единственным сыном.
– «Ничего» – дурацкое слово! – вскричал он в сердцах. – Человек не может ничего не желать от жизни.
– Я ничего не хочу от тебя, папа, а это другое дело. – Бруно говорил спокойно, чтобы дать отцу понять, что не возмущение и не ненависть движут им. – Я кое-чего жду от жизни, но хочу добиться этого сам.