— Ох, искушение! — тихонько промолвил Василий Борисыч, покачав головой.
— С Москвы[142], что ль, будете? — спросил его Дементий.
Из Москвы, — ответил гость.
Та-ак, — протянул Дементий. — Большая, слышь, столиция?
— Побольше вашего скита, — сказал, улыбнувшись, Василий Борисыч.
— Одних церквей сорок сороков!
— Так говорится — на деле-то поменьше будет, ответил Василий Борисыч.
— И все золотоглавые? — продолжал спрашивать Дементий.
Есть и золотоглавые, — сказал Василий Борисыч. Эка подумаешь! — удивился Дементий. — А Иван Великий высок будет?
— Высок, — сказал Василий Борисыч.
— Диковина! — воскликнул Дементий. — А правда ль, что в Москве сорокам невод?
— Не видать.
— Это Алексей митрополит на сороку заклятие положил, чтоб она в Москву не летала… Птица вор, а на Москве, сказывают, и без того много воров-то. Есть, — подтвердил Василий Борисыч. Вот и к Макарью на ярманку воры-то больше все из Москвы наезжают, — заметил Дементий. — А правда ль, что у вас хлеб по шести да по семи гривен на серебро живет?
Случается, — сказал Василий Борисыч. То-то и есть: толсто звонят да тонко едят…— примолвил Дементий. — У нас по лесам житье-то, видно, приглядней московского будет, даром что воротами в угол живем. По крайности ешь без меры, кусков не считают.
— Вон старица неведомо какая бредет, ее бы про матушку спросить, — молвил Василий Борисыч, показывая на Таифу, подходившую к конному двору.
— Это наша мать казначея, — сказал Дементий. — Ругаться, поди, на конный двор идет!.. Ух, бедовая старица!.. Всяка порошинка у ней на перечете. Одно слово, бедовая!.. Василий Борисыч пошел навстречу Таифе.
— Что вашей милости угодно? — спросила она.
— К матушке Манефе письмецо из Москвы привез, да вот еще к матери Назарете от сродницы.
— Матушка Манефа теперь започивала, — ответила Таифа. — Скорбна у нас матушка-то — жизни не чаяли… Разве в сумерки к ней побываете… А мать Назарета в перелесок пошла с девицами. До солнечного заката ей не воротиться.
— Я бы сходил к ней покудова. Чать, недалеко?.. — встрепенувшись, подхватил Василий Борисыч.
— Как вам будет угодно, — сказала Таифа. — Пожалуй, Дементий укажет дорогу… Да вы обедали ли?.. Не то в келарню милости просим.
— Покорно благодарю, матушка, — ответил Василий Борисыч. — Дорогой закусили — сытехонек. Благословите к матушке Назарете сходить.
— Ин самоварчик не поставить ли? — уговаривала гостя мать казначея. — Ко мне бы в келью пожаловали, побеседовали б маленько, а тем временем и матушка Назарета подошла бы и матушка Манефа проснулась бы.
— Мне бы матушку Назарету поскорей повидать, — стоял на своем Василий Борисыч и, как ни упрашивала его казначея посетить ее келью, устоял на своем.
Как истый москвич, не прочь бы он от чашки чаю, пожалуй, и от трапезы не отказался бы, но уж очень загорелось у него поскорей идти к Назарете. Знать ее не знал, в глаза не видывал и, покаместь одна читалка на Рогожском не покучилась ему свезти Назарете письмецо с посылочкой, во снях даже про такую старицу не слыхивал. Но, узнав, что пошла она с девицами на гулянку, ног под собой не заслышал Василий Борисыч… Так и тянет его поглядеть на Комаровских белиц, как они там в перелеске свою Красну Горку справляют. Искушение!.. Ну да ведь человек не старый, кровь в жилах не ледяная…
Втащили в работницкую избу поклажу Василья Борисыча. Расшнуровал он чемодан; вынул суконный кафтанчик, чуйку — на ваточной подкладке, шапочку новую, и таким молодцом вырядился, что любо-дорого посмотреть. Затем отправился с Дементьем за околицу…
Только дошли до Каменного Вражка, как послышались издали молодые веселые голоса и звонкий хохот Фленушки.
Дементий воротился, Василий Борисыч тихонько пошел на голоса.
Звучным, приятным голосом искусно завел он песню про «младую юность».
Горе мне, увы мне во младой во юности!Хочется пожити — не знаю, как быти,Мысли побивают, к греху привлекают.Кому возвещу я гибель, мое горе?Кого призову я со мной слезно плакать?Горе мне, увы мне во юности жити -Во младой-то юности мнози борют страсти.Плоть моя желает больше согрешати.Юность моя, юность, младое ты время,Быстро ты стрекаешь, грехи собираешь.Где бы и не надо — везде поспеваешь,К богу ты ленива, ко греху радива.Тебе угождати — бога прогневляти!..
Смолкли белицы… С усладой любовались они нежным голосом незнаемого певца и жадным слухом ловили каждый звук унылой, но дышавшей страстностью песни. Василий Борисыч продолжал:
Юность моя, юность во мне ощутилась,В разум приходила, слезно говорила:"Кто добра не хочет, кто худа желает?Разве змей соперник, добру ненавистник!Сама бы я рада — силы моей мало,Сижу на коне я, а конь не обуздан,Смирить коня нечем — вожжей в руках нету.По горам по холмам прямо конь стрекает,Меня разрывает, ум мой потребляет,Вне ума бываю, творю что, не знаю,Вижу я погибель, страхом вся объята,Не знаю, как быти, как коня смирити…"
Заслушалась и мать Назарета… Заслоня ладонью от солнца глаза, с недоуменьем разглядывала она подходившего незнакомца.
— Кто б это такой? — говорила она. — Не здешний, не окольный, а наезжих гостей, кажись, во всем Комарове нет… Что за человек?
— Московским глядит, — молвила Фленушка.
— А может, из самого Питера, — подхватила Марья головщица.
— Может, и питерский, — согласилась Фленушка.
— А голосок-от каков!.. Как есть соловей. — Вот бы на клирос в нашу «певчую стаю» такого певца залучить, — закинув бойко голову, молвила молодая, пригожая смуглянка с пылавшими страстным огнем очами. Звали ее Устиньей, прозывали Московкой, потому что не один год сряду в Москве у купцов в читалках жила.
— Молчи, срамница!.. Услышать может…— строго заметила ей Назарета.
— Мы бы ему бородку-то выщипали, в сарафан бы его обрядили, — продолжала со смехом Устинья Московка.
— Замолчишь ли, срамница?.. Аль совести не стало в глазах? — ворчала Назарета.
Василий Борисыч меж тем подошел к старице и, низко поклонившись ей, спросил:
— Матушка Назарета не вы ли будете?
— Так точно, — отвечала она. — Что угодно вашей милости?
— Письмецо к вам с Рогожского привез, — сказал он, вынимая из кармана письмо. — Посылочки тоже есть, ужо предоставлю.
— От кого это, батюшка? — недоверчиво спросила Назарета, быстрым взором окидывая девиц, столпившихся вкруг незнакомца…
— От Домны Васильевны, — отвечал Василий Борисыч. — В Антоновской палате в читалках живет…
— От Домнушки! — радостно воскликнула мать Назарета…— Что она, голубушка?.. Как живет-может?..
— Спасается, — ответил Василий Борисыч. — Негасимую у болящих читает — любят ее старушки…
— Ну, слава богу!.. На утешительном слове благодарю покорно, батюшка, — сказала мать Назарета. — Как имечко-то ваше святое?.
— Василий.
— По батюшке?
— Борисов.
— Утешили вы меня, Василий Борисыч. Ведь Домнушка-то по плоти племянница мне доводится — братца покойника дочка… Ведь я тоже московская родом-то.
— Очень приятно, — ответил Василий Борисыч, а черные глазки его так и разбежались по молодым, цветущим здоровьем белицам, со всех сторон окружившим его и мать Назарету.
— К матушке Манефе прибыли? — спросила Назарета.
— Так точно, — отвечал Василий Борисыч, — тоже письма привез.
— От кого, батюшка, письма-те? — продолжала свои расспросы старица.
— От разных, — отвечал он. — От матушки Пульхерии есть письмецо, от Гусевых, от Мартынова Петра Спиридоныча.
— Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, господи, доброго здравия и души спасения, — молвила мать Назарета. — День и ночь за него бога молим. Им только и живем и дышим — много милостей от него видим… А что, девицы, не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча напоила… Пойдемте-ка, умницы, солнышко-то стало низенько…
— Рано еще матушка!.. Погоди маленько! — заголосили белицы.
— Что вы, что вы?.. Как возможно не угостить дорогого гостя? Пойдемте… Будет — погуляли, натешились.
— Да матушка!.. Да еще маленько!.. Да погоди хоть с полчасика.
— Вы для меня, матушка, не беспокойтесь, — вступился Василий Борисыч. — Дайте девицам развеселиться… Они нам споют что-нибудь.
— Такому певцу да лесные песни слушать! — бойко подхватила Фленушка, прищуривая глазки и лукаво взглядывая на Василья Борисыча. — Соловью худых птиц слушать не приходится… От худых птиц худые и песни.