При жизни первого своего супруга, по положению и богатству, Прасковья Юрьевна принадлежала к высшему кругу Петербургского общества; в молодости она бывала при дворе Императрицы Екатерины и пользовалась там общим уважением. Она была хорошо образована, очень умна и держала себя всегда очень самостоятельно, не увлекаясь скептическим направлением, которое преобладало тогда в обществе. При дворе ее называли ханжой, не менее того уважали за благочестие и скромность. Про нее рассказывали следующее. Однажды (не могу утверждать, чтоб это было во дворце, однако, говорят, в присутствии Императрицы Екатерины) Потемкин сидел в обществе на вечере подле княгини Прасковьи Юрьевны, в разговоре с нею осмелился сказать молодой и прекрасной княгине Гагариной какую-то двусмысленность: недолго думая, княгиня подняла руку и дала ему очень громкую пощечину. Это тогда наделало много шуму при Дворе. После смерти первого супруга княгиня Гагарина осталась вдовою с большою семьей на руках и с крупным, но расстроенным состоянием; она тяжело переживала потерю мужа, желала уединения от мирских сует, но, имея много дочерей, должна была для них поддерживать светские и придворные связи. Тогда на пути ее жизни встретился человек, который принял в ней и ее делах большое участие: это был Петр Александрович Кологривов. Он помог распутать какой-то процесс по имению покойного князя Гагарина, затем, несколько лет спустя, сделался вторым супругом княгини Прасковьи Юрьевны, которая умела оценить его здравый ум и доброе сердце.
Старшие дочери ее были тогда уже замужем и неблагосклонно смотрели на отчима; несмотря на это, между стариками-супругами Кологривовыми была полная гармония. Они часто жили в их калужском имении – Жарках. Прасковья Юрьевна говорила, что там она отдыхает от столичного шума; Кологривовы в Жарках почти никого не принимали, кроме людей самых близких, из которых была и бабушка моя, Екатерина Алексеевна Прончищева.
Дружба Прасковьи Юрьевны имела большое значение для бабушки: она отдыхала там, в доме этой большой барыни (grande dame) от тяжелой жизни в доме отца. Нравы в доме Кологривовых были очищены от сора помещичьей безотрадной, будничной жизни в Богимове. Вместо расправы с крепостными, у Кологривовых она встречала заботу о рабах, попечение о них. И эти лучи света очищали ее душу от предрассудков, среди которых она провела свое детство и юность, а уважение и дружба Прасковьи Юрьевны поддерживали ее мужество на пути ее самоотверженной жизни. Я помню, как любила бабушка рассказывать о благочестивой жизни у Кологривовых, о привычках, вкусах и мнениях Прасковьи Юрьевны. По возвращении из Жарок, бабушка привозила домой изящные канвовые узоры, выкройки, рецепты для варений, пирожных; это радовало ее и вносило движение в ее одинокую жизнь в старости; ранее же ей было еще более потребности в нравственной поддержке, которую она получала от дружбы с Кологривовой.
По рассказам бабушки, да и по семейным преданиям, ясно видно, что она несла ношу всех жизненных бремен в своей семье[25].
Дом-антик
Я. П. Полонский[26]
Бабушка моя была урожденная У мекая, одна из побочных дочерей графа Разумовского (какого, не знаю). Звали ее Александрой Богдановной (это не значит, что отец ее был Богдан). Одиннадцати или двенадцати лет вышла она замуж за Якова Осиповича Кафтырева, родного племянника генерал-аншефа Петра Олица, лифляндского помещика и рыцаря, в юности участвовавшего в чесменском бою и силача необыкновенного. О его силе рассказывали мне вещи невероятные: рассказывали, будто бы этот Олиц мало того что мог через кровлю сарая перебрасывать двухпудовые гири, мог, втыкая свои пальцы в дула солдатских ружей и вытянув руки, поднимать их и на отвесе горизонтально держать и даже качать их. Рассказывали, что никогда он не бывал болен и умер только потому, что, упавши с лошади, о камень разбил свою грудь. Деда своего я уже в живых не застал, но видел портрет его, в мундире с красными отворотами и с напудренной косой, с черным, должно быть, тафтяным, подвязанным под нее мешочком. Слышал я, что в молодости он был у дяди своего адъютантом и играл на флейте (складную флейту его я видел в старой кладовой). Умер же он в чине действительного статского советника, состоя на службе советником или председателем какой-то рязанской палаты.
Дед мой и жена его были очень богаты, но разорил их процесс с племянником Федором Михайловичем Тургеневым по поводу села Хамбушева, принадлежавшего брату моей бабушки. Братец этот занял у сестры 100 000 с тем, чтобы завещать ей все свое состояние. Состояние это оттягал Тургенев, подсунувши Умскому другое, им самим составленное завещание, предварительно напоив его и подкупив его любовницу. Процесс этот длился около двадцати лет и кончился тем, что на сенатском докладе этого дела Александр I сделал надпись: «Кафтырев прав по совести, а Тургенев – по закону». Закон перетянул, и благосостояние Кафтыревых было значительно поколеблено. Род же Кафтыревых происходит от татарского мирзы, когда-то владетельного хана Кафы, – теперешней Феодосии. Вероятно, хан этот взят был в плен еще при царе Борисе, обжился в Москве, принял православие и записан в разрядной дворянской книге под фамилией Кафтырева.
У бабушки моей было восемнадцать человек детей, но большая часть из них умерла от оспы; не без следов на лице ускользнули от оспы и остались в живых: сыновья – Димитрий и Александр Яковлевичи – и пять дочерей: Вера, Анна, Наталья, Евлампия и Ольга. Из них две первых не были замужем, Наталья была замужем за отцом моим, Петром Григорьевичем Полонским, Евлампия – за Т.П. Плюсковым, Ольга – за Панкратьевым. У Натальи Яковлевны Полонской я был старшим сыном; через год родился брат мой Дмитрий, через два года брат Григорий, через три года Александр. Затем был еще Николай (умерший в младенчестве), затем Петр, Павел и дочь Александра. Кажется, довольно и этого, чтоб в кратких словах очертить мое происхождение и упомянуть о моих братьях, которые позднее будут играть немалую роль в моих воспоминаниях.
Когда всех нас привозили в дом бабушки, я шел с ней здороваться в ее спальную, которой она уже не покидала ни днем, ни ночью. Широкая двуспальная кровать старухи стояла в нише и была занавешена белыми занавесками, обшитыми бахромой, и, когда она не спала, обе занавески были откинуты, образуя над головой ее род палатки. Весь день перед столиком сидела она на кровати, опустив ноги на скамеечку. На ее столике помню я то старый часослов, то хлопушку от мух, то несколько блюдечек с мелкими камешками, по большей части находимыми в утином желудке. Все эти камешки бабушка моя любила сортировать по их величине и цвету и каждый сорт всыпала в особенный, ею надписываемый мешочек. Для чего она это делала? Мечтала ли она, что из этих камешков можно будет сделать мозаику или облепить стенки небольшого баульчика? Не знаю. Иногда для меня, ее любимого внука, на этом столике появлялась китайская штучка, которую я называл «чашечка в чашечку», и действительно, вся штука состояла в том, что в одну чашку вкладывалась другая, в другую третья и так далее. Это была неподдельная и очень старинная китайская вещица. Таких китайских вещей у бабушки были целые сундуки. Они достались ей тоже от какого-то брата, состоявшего при посольстве в Китае. (Вообще при Екатерине И все Умские были в большом почете, все были богаты и на виду.) Иногда же совершенно другой сюрприз готовила нам эта бабушка: она нанизывала на нитки в разные цвета крашеный горох и эти длинные бусы дарила нам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});