– Особо дорогого имущества, золота, серебра и кунов не имеем, ибо живем тем, что Господь посылает. Но есть немного утвари, чаши посеребреные для причащения, кресты, один с бирюзой, другой с аквамарином, тканей немного, сало, воск, дичь копченая. Да ведь не столько грабеж страшен, сколько разорение и поругание! А то и кровавые жертвы.
При сих словах Олексей словно вспомнил о чем-то и, поклонившись игумену, развернулся и пошел в обоз, за Феодосьей.
– Давай-ка ты, ученый астроном, собирай именье да иди укрываться в монастыре. Аз в обозе тебе оставаться не позволю. Не для де… Не для безбородых монахов будет зрелище.
– А ты? Аз с тобой!
– Нечего тебе здесь делать! – приказал Олексей. – Бери шапку, кафтан, сущика возьми, яиц вареных и шагай за мной!
Феодосье вдруг стало тепло, как будто вышло из-за туч солнце горячее. И на сердце стало мило. Впервые за долгое время кто-то хотел оберечь ее, позаботиться об ней, укрыть от тревог.
– Будь по-твоему, – сказала она.
И пошла за стрельцом.
В монастыре Олексей ухватил настоятеля и красно сбаял все ту же сказку про монаха, заболевшего в пути и потерявшего память. В другой бы день игумен, бывший весьма любознательным по натуре, заинтересовался про беспамятство, чтоб непременно занести сие событие в летописные хроники, которые он вел, но заботы о предстоящей опасной ночи не дали ему возможности допросить Феодосью в подробностях.
– Ей! Конечно, пусть схоронится в келье. Бог тебя храни! – торопливо сказал настоятель и побежал давать указания по обороне.
Случившийся рядом послушник завел Феодосью в келью, более напоминавшую чуланчик, в углу которого теплилась лампада, показал одну свечу, лучины в светце, кресало, лавку с тюфяком и кружку с водой. А выйдя наружу, заложил дверь на засов.
– Ой, Олексей, не замыкайте меня! – кинувшись к дверям, закричала Феодосья.
– Ничего, мне так спокойнее будет, – бросил из-за двери стрелец и, довольный тем, что руки теперь не связаны, бодро пошел на улицу.
Феодосья кинулась к оконцу, но оно было закрыто окованными в железо ставнями, запертыми на замок, – монахи уже приготовились к осаде.
Делать нечего! Пожевав сущика, запив его водой и отчитав молитвы, Феодосья улеглась на соломенный тюфяк, укрылась кафтаном и, по приятной привычке поразмышляв об устройстве миров, усонмилась.
Проснулась она от глухого крика петуха. Проснулась резко, сразу придя в ясное сознание, словно и не спала. И тут же охватил Феодосью страх, какого никогда не испытывала она, проводя ночи на паперти, в лесу или землянке.
Затрещала фитилем и потускнела лампадка. Качнулся мрак в углу и проеме двери. Овеяло невидимой струей, словно движение тени сопровождалось колебаниями воздуха. Щелкнуло в ставне. После – под лавкой, на которой, скованная ужасом, сжалась под кафтаном Феодосья. Подолбило в стене, будто дятел. Завыла собака.
Броситься бы на колени перед иконой, но тогда придется повернуться спиной к келье и дверям. А в ней кто-то есть!
Холод прошел по лицу Феодосьи, по руке, которой она придерживала полу кафтана, стараясь укрыть ухо, дабы ничего не слышать, и глаза, чтоб не увидеть. Чудилось, кто-то наклонился над ней и рассматривает ее лицо. А в щель в ставнях норовит заглянуть черный волк, вставший на задние лапы.
Вдруг что-то прыгнуло Феодосье на руку, как если б сверчок.
– Нечистая сила! – с ужасом поняла Феодосья. – Душить станет!
Но не смерти она страшилась, а того, что утащит дьявол злосмрадный в адские подземелья, и тогда не видать уж ей сына Агеюшки, пребывающего в светлых садах райских.
Не выдержав напряжения, Феодосья с криком подскочила на лавке и, крестя воздух вокруг себя, срывающимся голосом принялась выкликать:
– Свят дух по земле, диавол под землю! Свят дух по земле, диавол под землю!
Холод тут же ушел. Затрещала и ярче вспыхнула лампадка. Угол осветился. Проем двери тоже. Сердце Феодосьи перестало вырываться из груди.
– Может, нетопырь залетал между ставен, да внове прочь улетел? – успокоила себя Феодосья. И на всякий случай, не слезая с тюфяка, заглянула под лежанку.
«Кто ногами под лавкой болтает, тот черта тешит», – вспомнилась ей присказка повитухи Матрены.
Никакого нетопыря под лавкой не было.
Феодосья вновь улеглась.
А через мгновение на улице раздался свист, такой долгий, что невозможно исторгнуть его из одной груди, как бы обширна она ни была. Казалась, ветер пронесся по крыше. Поднялся вопль и крик. Раздались выстрелы. Лошадиное дикое ржание. Мелькнуло между ставнями огненное зарево.
«Разбойники!» – вскочила пленница.
Толкнула двери – заперто, подергала оконце – пустое дело, замкнуто! Оставалось только истово молиться, чтоб с Божьей помощью одолели обозники и монахи нощных воронов.
Не помнила Феодосья, колико долго клала стремительные поклоны, молясь о здравии и победе защитников, но вдруг заметила, что шум за стенами стал другим, потише, без злобных воплей, и донеслась до Феодосьи возбужденная похвальба:
– Будут знать, как поморских трогать!
И вдруг послышался топот, загремело у нее за спиной, дверь распахнулась, и на пороге встал Олексей, без шапки, без кушака, но с бесшабашным весельем на лице.
– Жив, Месяц мой ясный? – весело вопросил стрелец, смутив весьма сиими словесами затворницу, все еще сидевшую на полу.
– Ей! – ответила Феодосья и, вскочив, бросилась к Олексею.
Оне охапились за плечи и поглядели друг другу в глаза.
– И ты жив, Олешенька?
– Что со мной будет? – небрежно-победоносным тоном заявил стрелец.
Ох, не видала Феодосья, что бысть в монастыре, пока томилась она в заточении в келье. Сии дела ни в сказке сказать, ни пером описать. Но ежели бы самовидицей нощных событий оказалась повитуха баба Матрена, то поведала бы она следующее.
С вечера разожгли мужи между обозами костры. Выставили многочисленные дозоры в два круга – за стеной монастыря и за лагерем. А также сидели неусыпно возле костров дозорные, сменяя друг друга. Самооборонный отряд слободских мужей, вооруженных топорами и кольем, обходил Дудкино. В общем, движение бысть, как на торжище в базарный день. А только перед самым утром, когда мрак, как известно, темнее всего, вдруг разом напал на всех до единого стражников неодолимый сон. Словно угорели все разом от невидимого облака, опустившегося из огромной печи. (После твердо решили мужи, что впали оне дружно в сонное забытье из-за хмельного медового питья, в кое враг, сделавшись невидимым и пробравшись в стены монастыря, подлил сонного зелия). Затрещали костры, выбросив последние снопы искр, огонь в них стал затухать. Зашумел вершинный ветер. Вздрогнули и запрядали ушами кони. Забилась скотина в монастырских овинах. Закукарекал петух. И вдруг темный вихрь со светящимися глазами, весьма похожий на тень огромного волка, спрыгнул с сосен на крышу монастырского виталища и пронесся сквозь кельи, вылетя из стены трапезной! Сие своими глазами видели старцы, стоявшие во всенощной молитве и потому не пившие хмельного меда. Крикнуть об том старцы не могли, ибо у всех сжала невидимая ледяная рука голосовые жилы. Так и стояли оне каменными столпами. Заходили по монастырскому двору огни, словно кто-то летал с лампой или свечой. Стали падать вещи – раскатились дрова, выплеснулось из бочки водой, вылетели одна за другой железные скобы из стены мастерской, в которой писали днем монахи божественные книги, и, наконец, сами собой распахнулись монастырские ворота. Раздался свист, от которого закачались березы, так что одна, самая старая и наполовину усохшая, разломилась на две части, словно от грома.