Читать интересную книгу Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Греф менял пластинки. Прозвучали песни в исполнении русской певицы с весьма приятным голосом – что-то о море и встречах. Потом было несколько других. Их опять пел мужчина, но не тот, что пел про гору на Кавказе. Одна из песен, про солнце, море и любовь, была невероятно похожа на польское танго, в котором покинутый любовник жалобно вымаливал у бросившей его любовницы «последнее воскресенье», прозрачно намекая на возможность самоубийства. Его нередко слушал отец, получивший от коллеги по высшей технической школе набор привезенных из Польши пластинок.

Потом мы пели сами. Обычный армейский репертуар. У немецкой армии достаточно песен – нация Моцарта и Бетховена, мы самая музыкальная армия в мире, и если кто-то думает иначе, то срать мы на них хотели. Про Аргоннский лес и подвиги отцов. Про вереск и девушку, ждущую меня на родине. Про то, как по городу маршируют солдаты – и девушки, другие девушки, а может быть, и та, что ждет меня на родине, распахивают окна и пялятся им вслед. «Это миф! – кричал отчаянно Штос. – Прекрасный национальный миф! Я хочу в миф! Быть мифом! Мы все будем миф!» – «Мы не миф, – икая, отвечал Дидье. – Мы метафора. Гипербола. Литота. Метонимия. Синекдоха». Не понимавший подобных слов и не обладавший слухом Браун молча колотил алюминиевой кружкой по лавке и продолжал колотить, когда Главачек и хромающий Греф, разделавшись с Польшей («Данциг свободен!»), отправились наказывать английских предателей германской расы. Главачек был самолетом – руки в стороны, плавные качания корпусом, – а Греф радистом-стрелком – ды-ды-ды-ды-ды-ды…

Потому что,Потому чтоМы идем,ИдемНа Англию,Англию!

Когда Англия понесла заслуженную кару, мы с Дидье принялись распевать утратившую прежний, да и всякий вроде смысл «Стражу на Рейне». Уставший от жары и потому раздевшийся Хайнц торжественно перемещался по сараю в синих спортивных трусах, воздевая руки вверх и потрясая ими в патетических местах. Браун продолжал молотить по лавке кружкой, я прижимал ладонь к груди и вдохновенно закрывал глаза. Прочие корчились от смеха, и только Главачек косился на нас с непониманием – в нем сохранялась вера в высокие идеалы.

Потом вспоминали жизнь до войны. По общему мнению, жизнь до войны была. У каждого своя, но в целом неплохая. И подумать только, кому-то еще не нравилось.

– А я до войны был кельнером, – ни с того ни с сего признался вдруг Главачек. – И называли меня, понятное дело, обер-кельнер. Так сказать, господин обер.

У Хайнца, повалившегося в мокрых от пота трусах на лавку, моментально появилась идея.

– Господа, – сказал он нам, отнимая фляжку с водой от губ. – Предлагаю задуматься над общеизвестным фактом. Всякого кельнера, а вовсе не только обер-кельнера, называют обером. Не следует ли пойти по этому пути и произвести реформу воинских званий? Скажем, все стрелки станут старшими стрелками, все ефрейторы – старшими ефрейторами, а все фельдфебели – старшими фельдфебелями.

Против последнего пункта решительно возразил старший фельдфебель Греф: «С фельдфебелями ты, братец, перегнул», – но его уже не слышали, приступив к обсуждению других принципиальных деталей.

– А кем станет унтерофицер?

– Скажем, обер-унтерофицером.

– Нет, лучше просто обер-офицером.

– Действительно, скромно и элегантно.

– А что с обычными, так сказать, заурядными офицерами? Я понимаю, что лейтенант станет старшим лейтенантом. А остальные?

– Надо подумать.

– Твою реформу, Хайнц, можно сделать более радикальной, – сказал тут я. – Давайте всех называть просто оберами.

– Или сразу оберстами, – предложил, расправив плечи, Штос.

– Вот с этим я согласен, – не растерялся Греф. – Кстати, вы в курсе о передвижном солдатском борделе? Послезавтра в батальон доставят девок из Симферополя. Так что готовьте презервативы! У кого нет, обращайтесь ко мне. Дорого не возьму, возможен обмен.

– Использованных на новые? – прищурился Дидье.

– Молчи, несчастный циник.

Весть о борделе меня не взволновала, и чтобы не участвовать в разговоре, я решил почитать письмо от Гизель. Как водится, вначале стояло «Милый Курт». Что дальше, я разобрать не успел, помешал противный голос Гольденцвайга. Когда мы пели и трепались о довоенной жизни, этот подонок молчал. Но после сообщения о шлюхах у него отыскалась тема для разговора. Как выяснилось, близкая ему до чрезвычайности. В своей хорошей жизни (совсем не довоенной) он занимался тем, что отбирал женщин в офицерский бордель, и теперь решил поделиться с нами конфиденциальной информацией.

– В офицерском у нас трудились те, кто добровольно, а в солдатском – по мобилизации.

– То есть как – по мобилизации? – удивился кто-то.

Гольденцвайг презрительно фыркнул.

– Дурачок… Война – это мобилизация всех ресурсов, в том числе и женских. И отношение соответствующее, кормежка там, всё прочее. Не любил я этих мобилизованных. Тощие, синие, ни черта не умеют, бежать еще пытаются, суки. Мне больше нравилось с офицерскими, была возможность. Но иногда и с такими приходилось, когда по-другому не получалось.

Интересно, кем он был в гражданской жизни? Наверняка каким-нибудь сутенером. Гнусная уголовная морда. Сидел, нет? Вот бы о ком никто не загрустил. Но ведь такая сволочь всех переживет.

– На этом я и погорел. Оказалась там одна хлипкая, из слабонервных, сидит, ревет… Мы ее с ребятами попотчевали часика два, а она, паскуда, возьми и сдохни. Тут мой шеф и развонялся: Гольденцвайг, туда-сюда, вы используете служебное положение, чтобы угощать своих дружков общественным имуществом, мне не хватает человеческого материала. И меня спихнули в спецкоманду. Тоже мне, нашел человеческий материал, старый козел, у самого не стоит, так цепляется к нормальным людям.

Я не выдержал и привстал.

– Может, помолчишь?

Гольденцвайг уставился на меня, ожидая дальнейших действий. Дидье и Браун на всякий случай приподнялись.

Положение было дурацким. Я круто развернулся и вышел из сарая. По пути услышал, как Главачек негромко произнес: «Говори тише, Гольден, не мешай господину Цольнеру. Он хочет остаться чистеньким и бережет свои уши. Я не удивлюсь, если даже к девкам не пойдет». И эта тварь туда же.

Ночь была непроглядно темной, несмотря на усыпавшие небо звезды. На душе было гадостно, гадостно было во рту, мерзко сосало в желудке. Как будто нажрался дерьма. А ведь вроде не первый раз. Черт с вами со всеми, плевать. Я хочу остаться чистеньким. Да, хочу.

По узкой тропке между изгородями я прошелся до нашего, вернее до Таисьиного дома. Заметил, как испуганно метнулась тень, услышал, как скрипнула дверь. Надо бы завтра смазать. А может, не стоит, в случае чего этот скрип послужит сигналом тревоги. Впрочем, помощи тут не дождешься.

Хочу остаться чистеньким. Остался ли, вот в чем вопрос. Ворованных кур жрал со всеми. В лучшем случае – ворованных, то есть украденных с известной долей стыда. И ту девчонку Греф убил у тебя на глазах. Божился потом, будто она сама на него накинулась и он с перепугу выстрелил. Но ты ему не поверил. А потом забыл – и вместе с ним жрал кур, потому что был голоден и чертовски устал. И Браун при тебе открыл гранатой хлипкую дверь деревенской хибарки, так, на всякий случай, не захотелось стучать. И там лежал мертвый дед, прикрывший собою внука. У внука осколком раздробило ладонь. Брауну потом было неловко. Он переживал. Отказался от ужина. Господин судья, прошу принять во внимание, что непосредственно после убийства подсудимый чувствовал себя неловко.

Я уселся на землю, прижавшись спиной к стене, хранившей дневное тепло. Я знал, что Таисья и Клавдия бодрствуют. Чего они ждут – когда я усну? когда я уйду? Поймал себя на мысли, что готов сделать для них что угодно – лишь бы не быть страшилищем. Но спать не спалось. Лучше было уйти. Я вернулся обратно в сарай.

Там доигрывали в скат, и никто на меня не взглянул. Браун умело расправлялся с Гольденцвайгом. Сильно продувшийся сутенер поставил на кон золотое колечко. «Игра становится серьезной», – заметил Греф. Браун с легкостью выиграл снова, после чего сказал:

– На сегодня всё. Я хочу спать. Где ляжем?

– Давай прямо здесь, – вспомнил я о Таисье и Клаве. Попутно ругнул себя за то, что не решился сказать хозяйке – мы ночевать не придем. Сделал бы доброе дело, дав ночь покоя несчастным людям.

– Рано! – сказал Гольденцвайг. – Я отыграюсь.

– Хватит, – зевнул утомленно Главачек. – Без штанов захотел остаться?

Гольденцвайг полез в нагрудный карман и длинными пальцами выудил полотняный мешочек. Развязав тесемки, выложил на стол непонятные штучки. Судя по звуку, металлические. Дидье насторожился.

– Что за фигня?

Гольденцвайг довольно улыбнулся.

– Золото. На акции добыл.

В свете лампы действительно что-то блеснуло.

– Какой еще акции? – спросил его Греф, прикрывая зевающий рот.