шею, прищурился и, сделав неуловимое, ловкое движение рукой, с силой рванул из воды лесу. На мгновенье в воздухе промелькнула сверкнувшая на солнце серебристая чешуя удачно выхваченной из реки рыбы, и почти одновременно с этим чей-то сильный, смеющийся голос громко и весело крикнул:
— Бог в помощь, дядя Танас, лови больше!
Оба драбанта оглянулись. Сзади них, посмеиваясь в длинные пушистые усы и сверкая глазами, стоял молодой цыган, высокого роста и атлетического сложения, одетый в венгерскую, расшитую шнурами куртку, белые шерстяной материи шаровары и черную поярковую шляпу с широкими полями и зеленым шнурком вокруг тульи. Разрез рубахи обнажал могучую, темно-бронзовую, волосатую грудь. В руках цыган вертел толстую узловатую палку с массивной рукояткой из искусно связанных между собой и переплетенных корней.
При виде цыгана смуглые флегматичные лица драбантов озарились широкой и приветливой улыбкой.
— А, это ты, Петро? — в один голос проговорили оба, протягивая цыгану широкие ладони рук. — Откуда бог несет? Давненько не видались мы с тобой. Где ты все это время пропадал?
Цыган беззаботно расхохотался.
— Где? — переспросил он, сверкая зубами и глазами, как молодой волк.— Далеко, в Букареште, своим телом королевских блох ловил.
— Ну,—добродушно изумились драбанты,—за что же?
— За напраслину,—лукаво поигрывая глазами, отвечал Петро, — за честность мою да за простоту! У нашего комиссара кто-то, лихой человек, лошадь скрал, да, должно быть, как-нибудь упустил. Лошадь вырвалась и побежала по дороге; бежит себе, как раз мне навстречу; а я знал, что это Комиссарова лошадь. «Ах,— думаю,— не дай бог пропадет, жаль будет! Поймаю-ка ее лучше да отведу комиссару, он мне спасибо скажет». Подумал я так, да и давай лошадь ловить; ловил, ловил, насилу поймал и, только успел вскочить на нее, чтобы, значит, к комиссару ехать,—глядь, а мне навстречу два, вот таких же, как и вы, достопочтенных драбанта. «Стой,—кричат,—зачем Комиссарову лошадь украл?» Удивился: «Помилуйте, — говорю,— и в мыслях ничего подобного не было! Напротив, я эту лошадь сам только что нашел и, так как мне известно, чья она, то я и решил лично отвести ее господину комиссару!» Что ж бы вы думали?! Не поверили, такие уж подозрительные, недоверчивые люди оказались! Схватили, скрутили руки и, как конокрада, в коммуну представили: ну, а там, известное дело, одна резолюция: в тюрьму! Четыре месяца высидел. Вот она, какая правда у людей! Где бы наградить человека за честность да за доброе сердце, его в тюрьму сажают!
Драбанты многозначительно переглянулись между собой, и чуть заметная усмешка шевельнула их длинные, растрепанные усы.
— Да, дядя Петро,— произнес один из них, тот самый, который занимался рыболовством,— на свете мало правды. Кабы ее побольше, воров поуменьшилось бы, и тогда таких честных людей, как ты, в тюрьмы не сажали бы! Это верно!
Цыган не счел нужным возражать на замечание драбанта и, помолчав немного, деловым тоном спросил:
— Ну, что, как на русской стороне?
— Да все то же, — флегматично отвечал драбант с ружьем,— а разве ты опять собираешься на тот берег?
— Надо бы,—в раздумье произнес цыган,— товар отвезти.
— Много?
— Пятнадцать голов.
— Ого,—крякнул драбант,— здорово! Поди, тоже все по дороге найденные? — полюбопытствовал он.
— Всякие есть, — невозмутимым тоном, равнодушно отвечал Петро.
— А оттуда повезешь?
— Не знаю. Если припасено, захвачу. Я, признаться, для того-то и пришел, чтобы съездить на ту сторону, поразузнать. У вас лодка есть?
— Лодка-то есть,—с видимой неохотой отвечал драбант,—да только не знаю, как быть... опасно теперь это стало... на тот берег таскаться.
— Чего опасно? — с неудовольствием воскликнул цыган,—Эх вы королевская рвань[30]. Усы — посмотреть любо, а душа — плюнуть жалко! Ну, чего ты стонешь, как баба, точно в первый раз мы с тобой видимся?! Скучно даже об одном и том же по сту раз толковать! Если ты хочешь торговаться, то и думать брось: больше того, что раньше платил, гроша не прибавлю, так и знай! Хочешь — ладно, не хочешь — черт с тобой: и без тебя обойдемся!
— Э, мама дракулуй[31],— в свою очередь рассердился драбант,— что лаешься зря, как куцый пес?! Не торговаться хочу с тобой, а говорю, что теперь против прежнего не в пример опасней стало. Пока ты в тюрьме сидел за найденную лошадь, «там», — драбант кивнул головой на русский берег,— новые порядки завелись. Солдат нагнали чуть не вдвое больше того, что было раньше, по границе так и шныряют, особенно ночью: того гляди, нарвешься!
— Гм... вот оно что! Ну что ж делать? Будем при новых порядках работать! Не бросать же ремесло,— проговорил цыган,— только, конечно, придется осторожнее быть!
— Про что же я говорю? Про то же! А ты ругаешься! — укорил его драбант.
— Ну, ладно, домуле[32], не сердись! Ты знаешь, я человек горячий,— примирительным тоном заговорил цыган, дружески похлопывая драбанта по плечу,— прости, пожалуйста! Вы вот лучше послушайте, какую штуку король наш удрал! Я цыган, а и то бы не придумал, ей-богу!
— А что? — разом заинтересовались оба драбанта.— Расскажи, пожалуйста!
— А вот сядемте; я вам все, как на ладоньке, выложу.
Сказав это, Петро опустился на землю, оба драбанта уселись напротив и уставились в его лицо жадно любопытствующим взглядом.
В Румынии, невзирая на крайнюю неразвитость и необразованность народных масс, простонародье не менее интеллигенции помешано на политике, хотя понятие о таковой довольно своеобразно и сводится к передаче из уст в уста бесчисленного множества сплетен про стоящих у власти министров, а главным образом про короля, пользующегося большой, но... довольно «пестрой» популярностью.
Цыган рассказывал о наделавшей в свое время немало шума попытке заключить заем в Австрии, повлекший за собой падение министерства и вызвавшей целый поток язвительной брани по адресу короля. Юмористические журналы наполнены были карикатурами, нередко переходившими всякую меру приличия. По своеобразно понимаемой в Румынии свободе печатного слова, оппозиционная печать поносила своего короля взапуски, не стесняясь в выражениях. Так, например, по поводу того же займа большую популярность стяжала карикатура, изображавшая осла, пожирающего вместо соломы мешки с золотом. Рядом с ослом стоял крестьянин в рубище и с нищенской сумой за плечами. Подпись гласила приблизительно следующее:
Крестьянин: «Святый боже, он пожирает последнее мое достояние! Я уже нищий!»
Осел: «Ничего, я продам тебя Австрии, и мне заплатят несколько гульденов за твою шкуру!»
Вместо морды к шее осла