Само собой разумеется, что при сложной обстановке, как на фронте, так и во внешней политике, советскому правительству было не до внутренних реформ, ни, тем паче, до насаждения коммунистического строя.
Несмотря на то, что помещичья и баронская земля была конфискована еще венденским декретом от 25 декабря 1918 года, в течение целых четырех месяцев правительство не успело или не умело хотя бы в самых общих и грубых чертах наметить план пользования землей. Все было отдано на поток и разграбление местным волостным советам, которых аграрный вопрос интересовал лишь постольку, поскольку вчерашняя «голь кабацкая» могла использовать скот и продукты сельского хозяйства для своего личного прокормления и обогащения.
Насколько центральная власть не интересовалась деятельностью на местах, можно судить по тому, что за 4 месяца не было ни одного случая, чтобы тот или другой народный комиссар, не исключая и комиссара земледелия, когда-нибудь выехал, если не в деревню, то хотя бы в ближайший уездный город…
О промышленности и торговле приходится говорить тем меньше. Когда-то один из крупнейших фабрично-заводских центров западной России, Рига, после двукратных генеральных эвакуации в 1915 и в 1917 годах, уже ко времени оккупации немцами представляла собой настоящее фабричное кладбище, с бесчисленным количеством недымящихся труб вместо крестов. Одновременно с эвакуацией фабрично-заводского имущества происходила и эвакуация рабочих, так что ко времени занятия Риги большевиками в городе насчитывалось не более 8–10 тысяч рабочих, треть которых за время оккупации деклассировалась и превратилась в люмпен-пролетариат. Поэтому, кроме чисто бумажной национализации несуществующей промышленности да праздных разговоров о поднятии производительности сил советской латышской республики «силами революционного пролетариата», дело не пошло…
Частная торговля с первых же дней была убита специальным запрещением свободной торговли. Все магазины и лавки были объявлены «собственностью революционного народа», и город, переполненный товарами ко времени занятия Риги большевиками, уже через месяц оказался буквально нищим, так что в свободной продаже можно было получить только коробочку сахарина, пачку доморощенного табаку, кофе-эрзац и пр.
Все мануфактурные магазины были запечатаны, причем вся материя и сукно целыми вагонами отправлялись по железной дороге в Россию, взамен платы за хлеб, доставляемый в небольшом количестве Москвой, исключительно для нужд красной армии.
Когда магазины были дотла опустошены, они были названы «советскими лавками». Но купить в этих лавках можно было только кружева разных фасонов, рисунков и ширины, корсеты, ленты, подвязки, запонки, сапожные колодки, ваксу и прочие полезные для разутого и раздетого рижского гражданина предметы, действительно по баснословно дешевой цене и притом даже за «стучкины солнца» – единственное место, где без скандала принимали эту замечательную валюту.
Даже базары и толкучки во все эти кошмарно-голодные месяцы постигла участь магазинов. В первые дни все базарные товары арестовывались вместе с торговцами и покупателями, впоследствии для надзора за рынками был организован специальный институт из сыщиков, получавших хорошее жалованье, которым иногда удавалось конфисковать на базаре у тайного торговца ведро квашеной капусты или полбочёнка соленых огурцов…
Пока латышское правительство ссорилось с московским правительством из-за Латгалии, собственной валюты, гонялось за базарными торговками, шумело уличными манифестациями и перерывом занятий, чествовало провозглашение венгерской советской республики, безграмотно демократизировало политехникум, боролось с людьми, не принимавшими «стучкиных солнц» и свирепо и беспощадно подавляло контрреволюцию у себя дома, в это время действительная контрреволюция не дремала, не сидела сложа руки, а развила энергичную деятельность. Эта контрреволюция не только не оставила Либаву, но, сделав ее своей военной и политической базой, укрепила подступы к ней настолько, что не встречавшая почти в течение двух месяцев никакого сопротивления армия красных стрелков вдруг сначала остановилась, потом стала топтаться на месте, а спустя короткое время, получив первый сильный удар оправившегося ландсвера, попятилась назад, к Риге.
Произошло это непредвиденное латышскими большевиками обстоятельство по целому ряду сложных и важных причин.
Уехав из Риги и остановившись в Либаве, председатель Временного Правительства Ульманис сразу же разослал своих министров и членов народного совета к Антанте и нейтральным государствам просить помощи и поддержки для освобождения Латвии от красных оккупантов. Сам Ульманис тоже отправился в Копенгаген, где повел переговоры с посланниками английским, французским и американским. Союзные послы проявили к докладам Ульманиса много интереса и внимания, но чего-либо конкретного не обещали. Приблизительно таким же результатом кончилась поездка лидеров социал-демократов-меньшевиков в Париж и Лондон.
Более ощутительные результаты получились от поездки Ульманиса в Ревель и Гельсингфорс. Финны обещали ему активную помощь, эстонцы же, уже очистившие вместе с русским северо-западным добровольческим корпусом свою область от эстонской красной армии, немедленно отправили свои войска в северную Лифляндию, которые энергично принялись очищать эту часть Латвии от латышских красных стрелков. Правда, эта военная помощь эстонцев не дешево обошлась Латвии и она за освобождение северной Лифляндии уплатила Эстонии такой дорогой ценой, как потеря Латвией города Валка. Но тогда некогда было думать о цене, и никакая плата не казалась высокой, тем более, что эстонцы отогнали латышских стрелков к ст. Стакельн, в 38–40 верстах северо-восточнее Риги.
Но главную и решительную роль в борьбе с большевиками сыграло не правительство Ульманиса, а, надо отдать в данном случае полную справедливость, – курляндское и лифляндское баронство.
Пользуясь старыми связями в Германии, бароны получили не только значительные денежные кредиты, но и помощь войсками, путем вербовки их в различных германских городах. Особенно большую энергию в этом отношении развили бывший лифляндский ландмаршал барон фон Стрик, барон фон Раден и командующий балтийским ландсвером барон Мантейфель.
Но у невольных союзников, связанных общей бедой, взаимные отношения не были настолько гладки, чтобы скоро освободить Латвию от свирепствовавшего в ней коммунизма.
Латышское ульманисовское правительство, шедшее с первого дня своего существования на поводу у беспомощной в отношении большевизма Антанты и бессильное само, имея 3–4 роты белых латышей, с тревогой смотрело на усиление баронского влияния в Либаве, подкрепляемого еженедельно прибывающими из Германии войсками, отлично снаряженными и вооруженными. Таким образом, освобождение Латвии баронами и с помощью германских войск несомненно должно было завершиться ликвидацией независимой буржуазно-демократической Латвии, вместо которой, в зависимости от тех или иных причин и обстоятельств, была бы или русская, или германская провинция.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});