Вечером аховски завораживающая флюоресцирующая пена под форштевнем и за кормой. Блистающие зеленые алмазы на волнах напоминают почему-то новогодние огни.
После Владивостока «Колымалес» зайдет в Японию. И потому у предусмотрительного Митрофана Митрофановича уже выписаны нерабочие дни, которые отмечаются в Японии как праздники: «15 января – День молодежи, 21 марта – День весеннего равноденствия, 3 мая – День конституции, 5 мая – День детей, 15 сентября – День почитания стариков, 23 сентября – День осеннего равноденствия, 23 ноября – День прославления труда».
К этой справочке Митрофан подвешивает еще одну любопытную бумажку. Ее авторы сидят в иммиграционном отделе порта Сингапур.
«Всякое лицо мужского пола, которое, по мнению иммиграционного чиновника, носит длинные волосы, не допускается в Сингапур.
Длинными считаются волосы, падающие ниже обычной линии воротника рубашки, закрывающие уши, падающие на лоб ниже бровей.
Вход на территорию порта такому лицу будет разрешен, если он согласится немедленно постричься.
В противном случае командир самолета или капитан судна, доставивший такого человека в Сингапур, обязаны будут транспортировать его за пределы республики.
Указанная информация должна быть принята к сведению авиационными и судоходными компаниями всех стран мира и их агентами».
Мне это до лампочки: 1) волосы короткие, 2) Город львов мне в этот раз посетить не удастся – полечу домой самолетом.
А вот Октавиан Эдуардович почесывает свою шикарную львиную гриву.
Митрофан ехидничает.
И даже наш салажоночный доктор ехидничает, ибо обнаружил отсутствие в медпаспорте старшего механика свидетельства о прививке от тропической лихорадки.
Римскому цезарю еще то горько и обидно, что прививку ему недавно делали, но свидетельство он забыл дома. Теперь Октавиану Эдуардовичу предстоят шесть внеплановых соприкосновений с живительной и животворной сталью шприца. Потому он почесывает одновременно и львиную шевелюру, и задницу.
Семнадцатое октября. 05.40. Проходим мыс Неизвестный. Возле него много бочек, которых нет на карте. Вертимся среди них в темноте по радару.
Все побанились и погладились.
Наконец Босфор-Восточный. Тьма. Черные кудрявые облака. Проблескивает маяк на мысе Басаргина. Я и забыл, что один из моих героев носит имя этого мыса и смотрит здесь на облака.
Затмевается и кроваво пульсирует маяк Скрыплев.
Пост в Босфоре вообще не знает о существовании Балтийского морского пароходства. На посту никак не могут понять, что наше судно из Ленинграда. Редко наши суда бывают в самом Владивостоке: обычный порт захода – Находка. Нам просто повезло, что разрешили залезть сюда. Наконец пост связывается с лоцманской станцией.
Ложимся в дрейф на входных створах. По обеим сторонам пролива стоят на якорях могучие рыболовные плавбазы. Они не жалеют электричества на палубное освещение. Все вокруг мерцает, переливается, и не понять, где береговые огни и где огни судов. Огни огромных плавбаз светят в ночи торжественно и величаво.
Светает быстро. Прибывает лоцман. Второй раз в жизни вижу такого старого пайлота. Вместо команд с волевыми интонациями из старика вылетают скрипы, свист и шорох – как будто слушаешь магнитную пленку с записью рыбьих разговоров. Минут десять лоцман руководит движением судна только с помощью жестикуляции.
Медленно вплываем в бухту Золотой Рог.
Собственноручно отстукиваю прожектором название судна в ответ на бесконечные запросы бдительных постов. Оказывается, еще не окончательно забыл морзянку, – удивительно!
– Пайлот, а деревья еще есть в городе зеленые? – спрашиваю лоцмана, из которого уже насыпалось в рубке порядочно песка.
– Конечно, есть, – скрипит он.
– Апельсины?
– Полно.
– А бананы?
– Только что четыре банановоза пришли с Эквадора. На каждом углу продают.
– Поделились бы с колыбелью революции.
– Не сорок первый год.
– И не стыдно вам?
– Чего стыдиться? Вы там, на западе, давно к голодухе привыкли – перебьетесь и без бананов… Стоп машина! Грунт жидкий – ил! На клюз не меньше шести смычек!
– Боцман! На баке! Будете травить до шести смычек! Как якорь?
– Правый якорь к отдаче готов!
– Хорошо!
Идем по инерции. Тишина. Тепло. Близко сопка – курчавая от кустарника. Какое удовольствие видеть близко пожухлый кустарник!
– Средний назад! – командует скрипучий лоцман.
– Есть средний назад!
Выходим на крыло, привычно ждем, когда возмущенная вода приблизится к миделю – середине судна, – в этот момент обычно гасится инерция и начинается едва заметное движение назад.
– Отдать якорь!
– Есть! Отдать якорь!
– Стоп машина!
Все. Приехали.
Старик лоцман крепкой ладонью жмет руки всем, кто в рубке, и поздравляет с приходом.
Валюсь спать, и… белая большая птица планирует над судном на парашюте! Удивительно и замечательно красиво… Затем парашют медленно и плавно переворачивается куполом вниз. Птица оказывается в огромной вышине и продолжает величественно парить, а парашют ей совсем не мешает. Птица вроде лебедя.
Хороший сон.
Возможно, возник он потому, что в момент, когда возле пышной от кустарников сопки мы становились на якорь, судовую антенну облепили вороны, и я долго глядел на них и за них в бездонные и чистые небеса; а думалось, что о том, как велика Россия, знают только те, кто обошел ее с севера.
Утром бухта Золотой Рог погрузилась в туман. В тумане гудками звали кого-то десятки судов, глухо доносились удары в колокола.
Собираю вещички. В самолет много не возьмешь. Безобразно человек устроен: все вещички, включая шлепанцы, хочется прихватить, хотя они нормально приплывут к Новому году домой на «Колымалесе». Привыкаешь и к мертвой материи. С болью в сердце решаю оставить Октавиану на хранение «Эрику». Первая наша разлука за четверть века. Старушка плачет: ревнует, верно, к той новенькой машинке, что давно уже куплена ей на смену.
– Самое главное в жизни, старушенция, – говорю «Эрике», – никогда не впадать в уныние ни из-за людей, ни из-за событий.
– Откуда ты выкопал такую чушь?! – бурчит «Эрика» сквозь футляр, который для страховки я обвязываю веревкой: замочек барахлит.
– Видишь ли, подруга, когда четверть века назад лейтенант, молодой и красивый, край родной на заре покидал, он надолго оставил невесту. На прощание сказала она: «Лейтенант, в целом мире нет места нам милей, чем родная страна». И подарила лейтенанту фотографию, где навсегда осталась молодой и красивой, а на фотографии написала эту философскую сентенцию.
– Хозяин, – проворчала «Эрика», – уж тебя-то я знаю. Ты как раз всю жизнь только и делаешь, что впадаешь в уныние то из-за людей, то из-за событий.