Пахомова и бровью не повела на наглядное пособие.
– Должна вас предупредить, гражданин. Поступил сигнал от жильцов. Живете не по месту прописки, нигде не работаете.
– Я же объясняю…
– Для устройства на работу вам дается две недели. Если через этот срок не представите справку с места работы, то придется действовать по закону.
– По какому закону?
– Сами знаете. За тунеядство.
– Я тунеядец?! Да вы… – Круглову воздуху не хватает, он судорожно глотнул. – Как вы смеете…
– Я предупредила, – холодно обрывает председатель жэка. – До свидания.
Твердо прошагала к выходу. Костя запирает за ней дверь и возвращается к своему дивану, к Жюлю Верну. Вдруг, кинув взгляд на отца, замечает: что-то неладно. Круглов стоит неподвижно, вцепившись в спинку стула, и лицо у него такое… такое… Костя пугается:
– Пап, что с тобой? Ты слышишь?.. Папа! – Он вскакивает, тормошит отца. – Что с тобой?
– Ничего, – тихо говорит Круглов. – Который час?
Костя смотрит на будильник.
– Без двадцати десять. Пап, ты как будто окаменел…
Круглов наконец оторвал руки от спинки стула. Идет к телефону, крутит диск.
– Люба? Привет. Маша у тебя?
– Здравствуй, Юра. Да, Маша у меня… – отвечает Люба Куликовская.
– Позови, пожалуйста.
– Она только что вышла, Юра…
В передней щелкает замок. Круглов с трубкой у уха смотрит на вошедшую Машу и говорит:
– Понятно. Она только что вышла от тебя, села на самолет и мигом прилетела домой. Спокойной ночи, Люба.
Кладет трубку. Маша, надев домашние туфли, поправляет перед зеркалом прическу. Она, разумеется, сразу поняла смысл того, что сказал в трубку Круглов, но ничем не выказывает ни смущения, ни смятения. Маша – абсолютно спокойна.
– Вы поужинали?
– Да, – отвечает Круглов, задумчиво глядя на нее. – Мы с Костей пили чай и ели чайную колбасу.
– Пойду тоже попью. Костя, умываться и спать. Слышишь?
– Угу. – Костя на диване переворачивает страницу.
* * *
В кухне Круглов, прислонясь к косяку двери, смотрит как Маша ставит на газ чайник, вынимает из холодильника еду.
– Попьешь чай?
– Попью. – Он садится за стол. – Почему не попить чаю со своей женой поздним вечером.
– Не такой уж поздний. – Маша ставит перед ним стакан чаю и садится напротив. – Что ты уставился на меня? Хочешь спросить, где я была?
– Ты была у Любы.
– Нет, – говорит она после небольшой паузы. – Нет, – повторяет тихо. – Надоело врать. Ох как надоело! Давно хотела тебе сказать…
– Не надо, Маша.
– Почему не надо? Тебя устраивает мое вранье? Нет уж, милый. Скажу. Не могу больше… Я тебе изменила. Только не думай, что я просто…
– Знаю. – Круглов сидит с опущенной головой, обеими руками держа стакан с остывающим чаем. – Ты не просто. Ты полюбила другого человека.
– Режешь по живому, Юрочка… Ну, раз ты такой проницательный, то… Сил нет больше, понимаешь, нет сил… Это вечное неустройство… без своей квартиры, без денег… извини, без надежды, что станет лучше…
– Да, да, понимаю.
– Что ты понимаешь? – с горечью говорит Маша, еле сдерживая слезы. – Если б ты понимал, ты бы давно все получил… Все, что тебе полагается – по уму, по таланту… по твоим, наконец, военным заслугам… Так ведь ничего! Ровным счетом ничего для семьи не делаешь! Все для человечества! Не меньше! Как будто я… мы с Коськой… не часть человечества…
Теперь она, уже не таясь, плачет.
– Да, да, – потерянно кивает Круглов. – Ты права. Я во всем виноват, я один… безнадежный неудачник… обитатель чужих квартир… тунеядец…
– Что ты несешь? – Она всхлипывает. – При чем тут тунеядец?
Круглов встает, подходит к раскрытому окну, к подоконнику, где спит в горшочках чужая герань.
– Машка, я все понимаю. Ты права. Ты… уйди к нему. Рогачев благополучный человек, он сделает тебя счастливой.
Маша замирает с платком у глаз.
– Откуда ты знаешь, что это Рогачев?
– Не знаю, – глухо отвечает Круглов, стоя к ней спиной. – Вдруг меня осенило.
Пауза. За колышущейся занавеской тихо нисходит белая ночь. С улицы доносится летучий женский смех.
Маша вдруг вскакивает, порывисто бросается к Круглову, припадает к нему, и плачет, и говорит сквозь слезы:
– Юрка, не смей… не смей меня гнать к нему… слышишь?.. Хороший мой, родной…
На них, раскрыв рот, смотрит Костя, возникший на пороге кухни.
И еще одна белая ночь – одна из тех ночей, когда так сильно, так глубинно ощущаешь вдруг, что мир устроен прекрасно, но совсем не просто.
А вернее, еще не ночь за окном, а долгий летний вечер. В квартире Штейнбергов идут сборы. Леонид Михайлович набивает вещами большой «абалаковский» рюкзак. Возле серванта Вера Никандровна занята упаковкой посуды. Перед тем как уложить в картонную коробку, она завертывает каждую чашку и тарелку в газету. А Галя собирает в дорогу своих кукол: одевает и укладывает их в пеструю сумку и разговаривает с ними, просит лежать спокойно, не баловаться.
– Все-таки позвони Рогачеву, – негромко говорит Вера Никандровна. – Может, Маша знает, куда он подевался.
– Станет Рогачев сидеть в субботу дома, – отвечает Штейнберг. – На даче они. Да и, не сомневаюсь, не знает Маша.
– А вдруг? Позвони, прошу тебя.
С явным неудовольствием тянется Штейнберг к телефону. Набирает раз, другой – нет, не отвечают. Он бросает трубку, закуривает.
– Прямо душа не на месте от того, что мы уезжаем, не простившись с Юрой, – говорит Вера Никандровна.
– Это у них, у боцманов, так заведено, – ворчит Штейнберг. – Вдруг исчезают… – Он подходит к книжным полкам. – Давай все же возьмем немного книг. Я бы Гоголя взял, Стивенсона…
– Леня! Уговорились ведь – летим налегке. Только минимум вещей и посуды.
– Ну хоть Ильфа – Петрова…
– Нет. За книгами и остальными вещами приедем зимой. Если устроимся за это время.
– Непреклонна, как… как боярыня Морозова.
– Неудачное сравнение, Ленечка. Ты бы вышел курить на кухню.
– Эй, комроты, даешь пулеметы, – бормочет Штейнберг, выходя из комнаты, – даешь батарею… чтоб было веселее…
Звонок. Он открывает дверь и – с возгласом «Легок на помине!» впускает в переднюю Круглова. Тот входит с виноватой улыбкой, протягивает Вере Никандровне букетик ромашек.
– Спасибо, Юра, спасибо, – говорит она. – Слава богу, появился. Да не снимай туфли, ты же знаешь, у нас не принято. Проходи.
Войдя в комнату, Круглов подкидывает к потолку Галю, та радостно хохочет и норовит усесться дяде Юре на шею. Штейнберг, однако, снимает ее с широкого кругловского плеча:
– Галочка, у нас с дядей Юрой будет серьезный разговор.
– Вечно у вас серьезные разговоры. – Галя возвращается к куклам. – А у меня с вами будет серьезный разговор…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});