– Мне о местах такого заключения всякие ужасы рассказывали, – сказал я, и меня даже передернуло. – Не хотел бы я угодить туда.
– Тогда береги здоровье и сторонись порока. Мальчики твоих лет нередко предаются пороку, а это, готов поклясться, может в годы более поздние лишить их рассудка.
Я промолчал. Мне уже довелось заметить, что мистер Ледуорд религиозен, и теперь я не мог понять, пытается ли он внушить мне, что слишком частые игры с моей свистулькой, коими я и вправду грешил, могут свести меня с ума. На судне у него была Библия, в которую он часто заглядывал, хотя, в отличие от многих ему подобных, не считал нужным лезть к нам с ее поучениями.
– Я отродясь никаким порокам не предавался, – заявил наконец я и, слегка фыркнув, отвернулся. – И считаю такое обвинение поклепом.
– Хорошо, Турнепс, – раздраженно ответил он. – Я тебе верю.
Больше я ни о чем спрашивать не стал, решил просто смотреть в море и помалкивать, но тишину вскоре нарушил мистер Тинклер, который сел и заговорил о нынешнем состоянии улиц Кардиффа, о том, как их грязнит лошадиный помет, и я, покачав головой, вздохнул, надеясь, что хирург ошибается, потому как, если мне суждено пережить это плавание, я хотел бы закончить его в здравом рассудке, а не отправиться сразу по возвращении домой в приют для умалишенных.
День 19: 16 мая
Если днем раньше Спасителю угодно было позволить нам погреть спины на солнышке, то теперь Он с превеликим наслаждением поступил с нами ровно наоборот, послав из ряда вон выходящие вихри, которые часов шесть или семь угрожали отправить нас вниз, в подводную могилу. Самые сильные, самые лучшие наши гребцы – Джон Холлетт, Питер Линклеттер, Вильям Пекоувер и Лоуренс Ле-Боуг – сидели на веслах и надрывались, чтобы удержать баркас на плаву, как один человек, отрастивший четыре пары рук. Другие вычерпывали воду, а те, кому дела не нашлось, в безмолвном страхе молились, чтобы нам дозволено было пережить это жуткое приключение.
Когда ураган наконец стих и бороться нам осталось лишь с ветром да дождем, капитан, понимая, до чего мы измучены, выдал всем по ломтику соленой свинины – лучшего, что осталось у нас от краткого времени, проведенного на острове Дружбы, да еще по кусочку хлеба. Должен признаться, что это угощение вкупе с дождевой водой создавало ощущение великого пиршества, и если бы мой желудок не вопил, что ему мало, мало, мало, я, пожалуй, разлегся бы на дне баркаса – сытым, довольным Тернстайлом – и предался размышлениям о том, какой я, в общем и целом, отличный малый.
– Капитан, – произнес мистер Тинклер, к которому ненадолго вернулся здравый ум, разве что слегка поврежденный, если принять в рассуждение его дальнейшую непочтительность. – Капитан, вы же не можете дать нам только это?
– Только что, мистер Тинклер? – спросил капитан и провел ладонью по глазам, стирая дождевую влагу. Темные мешки под глазами говорили о страшной усталости.
– Только эти крохи, – пояснил мистер Тинклер полным разочарования голосом. – Ими же и волнистого попугайчика не накормишь, а у вас тут команда из взрослых мужчин, да еще этот мальчишка Турнепс.
Я мог бы и возразить ему, но промолчал, мысленно добавив слова мистера Тинклера к перечню полученных мной оскорблений и обид.
– Это все, что у нас есть, мистер Тинклер, – вздохнув, ответил капитан. – Или вы хотите получить сегодня побольше, а завтра ничего? И послезавтра тоже? Вы этого от меня ждете?
Услышав такие слова, бывший умалишенный встал, медленно протянул перед собой руки и стиснул кулаки – не для того чтобы наброситься на капитана, но чтобы гневно помахать ими вверх-вниз.
– Завтра будет завтра, – заявил он, как будто в этом кто-нибудь сомневался. – Может, нам не стоит о нем заботиться?
– Стоит, – покачал головой капитан.
– Но я хочу есть! – возопил мистер Тинклер. – Я умираю от голода! Вот, смотрите, – прибавил он и приподнял подол своей рубашки, чтобы показать выпирающие ребра; я мог бы, проведя по ним чайной ложкой, породить гармоничные созвучия. – Кожа да кости!
– Мы все обратились в кожу да кости, сэр! – воскликнул капитан. – И останемся такими, пока не обретем спасение. Это цена, которую мы платим за преступления наших былых товарищей.
– Вы хотели сказать, цена за глупость, которую мы совершили, присоединившись к вам! – провизжал, окончательно разъярившись, мистер Тинклер и обернулся к нам, лицо его было бледным от недуга и багровым от гнева, если вы можете себе такое представить. Впрочем, обернулся он к аудитории неучастливой, ибо никому из нас слушать его болтовню не хотелось. – Что скажете, моряки? – крикнул он. – Мы терпим лишения. Голодаем. А там… – Он повернулся к запертой на замок корзине, которая всегда стояла рядом с капитаном. Ключ от замка висел у мистера Блая на шее. – Там еда! Еда, которой капитан делится, когда и если захочет. А кто дал ему такое право? Почему мы миримся с этим?
Тут уж капитан вскочил со своего места на носу, вмиг оказался рядом с мистером Тинклером и занес для удара руку; в глазах его блеснуло безумие, и я испугался, что кончится все очень плохо.
– Сядьте на место, сэр! – взревел он столь громко, что его, наверное, и мистер Кристиан услышал. – И не смейте говорить со мной так, вам ясно? Хватит с нас и одного бунта! Кто дал мне такое право? – спрашиваете вы. Король, сэр! Его дал король, и только он может отнять.
Мистер Тинклер зажмурился и простоял перед капитаном пять, шесть, семь секунд, – никто не мог сказать, нападет он сейчас на мистера Блая или нет. Я видел, что мистер Фрейер с мистером Эльфинстоуном готовы, если положение станет неприемлемым, броситься капитану на помощь и только повода ждут. Я и сам привстал с банки, намереваясь защитить мистера Блая, но попусту: властного взгляда его хватило, чтобы по лицу Тинклера пробежали, сменяя друг друга, выражения боли, потрясения, голода, безумия, а затем он упал на дно баркаса и зарыдал, точно девица. Капитан еще раз поднял руку – намереваясь коснуться его плеча, так я решил, – но передумал и вернулся на свое место.
– Вы будете есть, когда я скажу! И есть то, что я дам. Вы знаете, я съедаю не больше, чем каждый из вас. Мы выживем, слышите? Мы все это переживем! И вы будете подчиняться мне!
Команда одобрительно забормотала, но, по правде сказать, все мы были даже наполовину не теми, что прежде, и сцены, подобные только что разыгравшейся, не могли примирить нас с однообразием нашего плавания и ужасом нашей новой жизни. Сцена завершилась, и мы вернулись к исполнению наших обязанностей, забыв о ней, хоть и не могли забыть о том, что столь прогневало Роберта Тинклера.